Николай Петри - Судороги Земли

— У-й-д-и-и-и-и…

Каждый раз, когда слух одаривал Зодчего невообразимо-жалостливым стоном, душа переворачивалась, и он начинал плакать как ребёнок, потерявший любимого ванька-встаньку. Слёзы текли из глаз и мешали видеть то, чем в эту минуту занимались дрожащие от возбуждения пальцы. А пальцы дело знали: из широкого кожаного пояса уже извлечена аптечка, и три стеклянные капсулы с ярко-красными навершиями лежат в потной ладони.

Пульсирующее сознание деревенеющими губами продолжает отсчёт вытекающей из тела жизни:

— Девятнадцать… восемнадцать…

Одна ампула разбита и её содержимое — двуединое существо (и животное и растение) церрис — помещено в первую рану.

— Тринадцать… двенадцать…

Вторая ампула выпускает церриса вглубь кровоточащей раны.

— Семь… шесть…

Третья ампула уже раздавлена, но зрение изменяет — свет меркнет. Зодчий ощупью находит третью зияющую рану и отправляет содержимое ампулы в неё.

— Два… один… ноль…

Вслед за чертой-зеро приходит холодная, как вечный лёд мысль: «Успел или не успел?..»

…Успел или не успел?..

…успел…

…спел…

— Спел бы ты что-нибудь, — просит Агути. — А то лежишь как бревно, и глаза в потолок пялишь!

Зодчий трясущимися пальцами ощупывает левое бедро.

Агути внимательно следит за его неуверенными движениями и спрашивает:

— Почему у тебя руки трясутся?

Зодчий, не моргая, смотрит на Агути. Конвульсивно сглотнув, интересуется:

— Здесь вараны поблизости не водятся?..

Агути с ответом не торопится, он чешет затылок и задумчиво произносит:

— Насчёт варанов не знаю, но с этой машиной, определённо что-то не так… А ну-ка, вылезай!

— Зачем? — Зодчий немного заторможен, и не успевает реагировать на стремительно меняющуюся обстановку.

— Позвоним в лабораторию, пусть алийцы сами со своей заумной техникой разбираются!

— Подожди… — поднимает руку Зодчий.

— Ты чего?

— Давай ещё разок попробуем? Последний…

Агути с сомнением качает головой.

— Смотри! Можешь совсем без воспоминаний остаться!

«В моей ситуации это было бы самое лучшее…»

Мысль гаснет, словно выключенная экономным хозяином электрическая лампочка.

— Наивный юноша, меня трогает ваша горячность, но мне искренне жаль вас. Ваши мысли ведут в никуда.

— Нет! — крикнул Зодчий. — Это ваши мысли ведут всех нас к пропасти! Слышите!

— Боже! К чему такая экспрессия! — поморщился незнакомец. — Мы с вами беседуем, и в процессе дружеской, заметьте — дружеской! — беседы пытаемся докопаться до истины. Разве не так?

Голос незнакомца бархатисто-ласковыми интонациями обволакивал Зодчего, нейтрализуя его горячность. Зодчий быстро успокоился.

— Извините, я погорячился… — хмуро признался он. — Излишняя импульсивность, конечно, не добродетель, но я не могу сдержаться, видя, как все свои дурные поступки человек пытается свалить на кого угодно, лишь бы не нести ответственности.

— Вы обо мне?

— Нет. Я имел в виду всех людей. И себя в том числе.

— И в чём же вы обвиняете всё человечество, — после короткой паузы мужчина с сарказмом добавил: — и себя в том числе?

— В том, что люди переполнили чашу терпения природы!

— Даже так?

— Именно! Согласитесь, в сосуд невозможно налить жидкости больше, чем позволяет его объём. Любя капля сверх этого объёма обязательно прольётся. И куда она упадёт?

— Не знаю, — развёл руками незнакомец, — мне ваша метафора не совсем понятна.

— Всё, что переполняет чашу терпения, бумерангом возвращается к тому, кто уронил в чашу последнюю каплю.

— И кто это сказал? Сократ? Платон? Или Вася Пупкин?

— Знаете, ваша язвительность в данном случае неуместна. — Холодно ответил Зодчий. — К сожалению, никто подобных слов не говорил, потому что исключительное право заявлять об этом, принадлежит природе…

Странные ощущения испытал Зодчий, неожиданно открыв глаза. Ноющая боль в ногах (наверное, потянул связки, пока бегал от одного трока к другому?) не могла быть причиной внезапного пробуждения. Подобное недомогание ничто по сравнению со странным чувством тоскливой обречённости, проникшим в его сознание в тот миг, когда он открыл глаза. Тоска — невыносимая, словно вопль «зывуна» и холодная, будто ледяная могила — напомнила об утрате чего-то очень-очень близкого и дорогого. Томительное чувство пришло и осталось. Зодчий понял: теперь не уснуть…

Лёжа в сумраке льющейся из окна белёсой мути, он смотрел прямо перед собой, мысленно «отматывая» время назад. Он увидел, как в комнату, где он спал, вошла Наита. Девушка долго с любовью смотрела на него, потом её взгляд упал на правую руку, девушка поднесла свечу, и лицо её исказилось болью, она вскочила и бросилась вон из комнаты, забыв закрыть дверь…

Зодчий рывком сел на кровати. Долго не решался опустить взгляд, чтобы посмотреть на свою руку. А когда смог себя пересилить, ему стало страшно…

Возвращаясь на заставу, Зодчий был молчалив и даже угрюм. Время от времени Енор пытался завести разговор, но каждый раз натыкался на молчаливую неприступную холодность заставника. В конце концов, юноша отказался от своих попыток, лишь иногда с тревогой посматривая на выходца.

Зодчий всё это видел, но нарушать добровольно наложенный на себя «обет молчания» не хотел. За последние часы он успел настолько запутаться и в себе и в окружающей реальности, что боялся любого действия своего тела и даже любого случайного слова, сорвавшегося с искусанных от волнения губ…

Сегодня утром, из-за многочисленных наслоений ночных «воспоминаний», он оказался в неприятной ситуации. Случилось это, когда он и Легонт стояли возле широкого крыльца. Непринуждённо поддерживая беседу, Зодчий натренированным слухом уловил характерное, едва слышное пение крыльев цеза-стервятника — самого свирепого летающего хищника в одном из ночных видений. Зодчий сработал на уровне рефлексов. Ни мысль, ни его воля не участвовали в процессе мгновенного извлечения у ближайшего поселенца тяжёлого арбалета и наложении «фархадовской» стрелы.

…Он осознал себя в тот момент, когда напуганные его поведением поселенцы расступились, оставив в центре пустого круга его одинокую фигуру. Именно в этот миг в голове Зодчего прозвучало рвуще-терзающее слово — изгой… Выдавив на лицо вымученную улыбку, которая больше походила на оскал умирающего зверя, Зодчий вернул арбалет остолбеневшему поселенцу, пожал плечами и поспешил к повозке Енора, к счастью, не заметившего его странной выходки.

Зодчий усилием воли заставил себя не думать о сегодняшней ночи, её неожиданных и неприятных последствиях. Выходец понимал, что отправившись в нелёгкое плавание на утлом челне психоанализа, он может не выдержать очередного шквала информационных наслоений, и тогда непременно произойдёт срыв.