Роман Носиков - ПЕПЕЛ В ПЕСОЧНИЦЕ

Капитан Севастьянов — «Сева», бывший до войны ментом и работавший по Москве с самого начала, решил подождать пока банда, как обычно, не перепьется и не переколется, убрать дозорных, а потом уже уничтожить бандитов застав их врасплох. Максим у капитана пользовался уважением, потому как до Московского округа служил, пусть и недолго, в Камчатском, а там, по выражению Севы «служили реальные крутые пацаны, которые воевали с террорюгами, а не с обдолбанными постами». Бандитов иногда называли «постами» из-за того, что те называли себя постчеловечеством. Москвичи — народ образованный. Ни словечка в простоте. Нет бы просто людей жрать и называть себя людоедами? Ан, нет — постчеловечество. Этой группой командовали двое: здоровяк с татуировками на руках, явно военный лидер — молчаливый, сильный, жестокий, а второй — толстый, старик с выпученными глазами. Старик был пьян и вонюч даже на вид. Судя по всему он был чем-то вроде жреца. Он залезал на поваленные деревья, пни, топтал чужие пожитки и все время читал какие-то стихи, произносил речи. Иногда выступление он заканчивал более или менее необычно:

— Ебаться надо! Надо в жопу! — ревел он и прыгал с возвышения на публику, надеясь поймать хоть кого-нибудь. Иногда это удавалось, иногда нет. Поймав кого-нибудь, все равно мальчишку или девчонку, он пытался отволочь жертву в свою палатку, но у него это плохо получалось в силу опьянения и неуклюжести. Впрочем, недостатком физической силы он не страдал — последнего кандидата (или кандидатку? — там по одежде было не разобрать) он просто оглушил могучим ударом кулака и довершил, наконец, путь до палатки. Через некоторое время палатка начала раскачиваться и рычать.

— Нравы на уровне простейших млекопитающих.

Сева, тоже смотревший в бинокль всю сцену с самого начала, мрачно спросил:

— А тебе не кажется, что тут что-то не так?

— Мягко говоря, тут все не так. Вообще — все.

— Нет, я не это имею в виду. Ты заметил, что большая часть банды — процентов семьдесят — несовершеннолетние?

— Да, ну?

— Точно.

Максим снова взялся за бинокль и через некоторое время был вынужден признать правоту Севы.

— Что делать?

Сева пожал плечами.

— Как обычно.

— Это ж дети!

— Эти дети по дороге сюда зацепили Крёкшино. Денек поразвлеклись. Выжило двое. Всех остальных — баб, детей, мужиков — всех убили. Кое-кого сожрали. Трупы обезглавили и уволокли головы с собой.

— А ты откуда про Крекшино знаешь?

— Вчера сводка была.

— А мне ничего не сказал?

— А смысл? А ты, правда, до войны секретарем был?

— А кто проболтался?

— Ребята из центрального аппарата.

— Ну, был. До войны я, вообще, много кем был. У меня даже свой БМВ был. Ржавеет где-нибудь неподалеку. Я ж тут рядом совсем жил. На Севастопольском.

— Скучаешь?

— Нет.

Дозорный, если это был дозорный, а не просто какой-то парень решил ради разнообразия отойти поссать подальше, появился неожиданно. Его фигура появилась на пригорке всего в нескольких шагах от Максима и Севы. Он быстрым шагом направлялся прямо на засаду.

Сева быстро оценил обстановку.

— Давай, ты. Он с твоей стороны пойдет.

Максим кивнул и вытащил нож из нагрудных ножен. На самом деле парень шел не со стороны Максима, а со стороны Севы, но, во-первых, Сева был слишком грузен и шумен для того, чтобы все сделать тихо и быстро, во-вторых, Сева был ментом до мозга костей и умел обращаться только с пистолетом, который и боготворил. Ножа Сева просто боялся.

Парень наступил на камень слева от Севы, поскользнулся. Максим возник тенью сзади, закрыл жертве рот ладонью и один раз сильно ударил ножом в грудь. Шума, кроме звука падающего тела не было.

— У меня — минус один. Отсчет пошел.

В наушниках пошли клацанья, это щелкали затворы бесшумных винтовок. Пули сейчас невидимо и неслышимо били окруживших лагерь дозорных. Они падали тихо, не громче неосторожного шага. Сначала поползли, потом пошли пригибаясь. Щелк! Щелк! И вот уже разогнулись, пошли в полный рост, на ходу меняя обоймы. Грохнула первая граната, вторая. Третья. Перед лицом вырос силуэт. Никонов в руке дернулся, и силуэт исчез. Максим наступил на тело, шагнул дальше. Сердце стучало ровно, дыхание не сбилось. Из знакомой палатки выполз давешний идеолог ебли в жопу, получил две пули в спину, но продолжил ползти, перебирая по земле всем телом, как огромный слизняк. Максим подошел поближе, достал пистолет и выстрелил слизняку в затылок.

Сзади прыгнули на спину. Схватить пальцы, вывернуть, крутануть плечами. На земле лежит мальчишка с ножом в руке. Удар ботинком по локтевому суставу. Хруст. Перешагнуть через корчащееся от боли тело. Пусть лежит. Жалко.

Еще двое. Тот, который побольше, увидел Максима и, схватив напарника, бросил его вперед. Перед стеклом маски сверкнули испуганные голубые глаза. Девчонка. Удар прикладом по голове. Спать.

Сзади грохнула. И еще раз снова. Сначала Максим не почувствовал ничего. Но он понял, что произошло что-то очень важное. Обернулся на звук и увидел мальчишку, которому только что покалечил руку. Мальчишка лежал на животе, а во второй, здоровой руке он держал пистолет с дымящимся дулом.

Черт! Как несправедливо. Нечестно.

Земля ушла из-под ног и ударила в плечо. Максим закашлялся. Так вот что чувствовали те канадские солдаты в тамбуре, когда бронебойные пули насквозь пробили их защиту и тела! Боли-то — как коленку разбить. Только что-то встать не получается. Максим перевернулся на спину. Чья эта кровь на стекле маски? Это он накашлял или брызнуло? Сквозь кровь он видел как человек, бросивший в него девчонку, медленно подходит. Подходит и поднимает тяжелый черный ствол, чтобы выстрелить Максиму в лицо. Чтобы Максима не было. Больше никогда не было. Может быть так будет лучше? Ангелка все поймет и простит. Потом.

Потом. Что бывает потом? Если ты не умрешь, а останешься жить. Хоть на день? Два? Может быть несколько месяцев? Годы? Даже за один день можно насладиться любимой, поиграть с собственным ребенком, посмотреть, как он улыбается, услышать его смех, вытереть слезы, сказать ему, что-то важное. Доделать еще хоть одно дело, отдать хоть какие-нибудь старые долги. Выжать этот лишний день досуха, до капли, впитать даже запах. Не оставить небытию ничего в отличие от тех других бывших раньше дней, которых было много и которых незачем было ценить. А месяц? Год?! О, какая роскошь! Это целая, огромная счастливая жизнь! Это триста шестьдесят пять свиданий, с поцелуями, с любимыми глазами, сверкающими в темноте. Триста шестьдесят пять прогулок в парке с собственным ребенком и даже отметки на косяке двери — насколько он вырос. И даже день рождения! Это друзья, которым ты больше не скажешь ни одного глупого, напыщенного слова, а только будешь слушать их — таких замечательных, умных, самых лучших и быть счастливым от того, что они у тебя есть. Дурак! Дурак! На что ты потратил все дни, что у тебя были? На что? На побег от ответственности? На что ты потратишь вот эту последнюю оставшуюся у тебя секунду? На то, чтобы лежать тут, скорчившись в темноте и ждать последнего щелчка часов? До последнего лелеять глупую гордость?