Виктор Тюрин - Цепной пес самодержавия (СИ)

— Мы слушаем вас! Говорите!

— Уезжайте подобру-поздорову из России. И дорогу сюда забудьте!

— Вы не смеете так говорить! Это произвол! Мы будем жаловаться!

— Мое дело сказать, ваше дело решать! На этом разговор закончен! У меня много работы! Извольте выйти в коридор!, — ротмистр подошел к двери, приоткрыв ее, подозвал командира конвоя. — Прапорщик! Эти господа свободны! Не препятствовать им!

— Слушаюсь, господин ротмистр! Гм! Только народ там собрался… Как бы чего не вышло!

Ротмистр усмехнулся: — Ладно! Так и быть, осторожно выведете этих господ черным ходом.

После этого случая на вокзале Петербурга можно было нередко увидеть "спасителей России", уезжающих за границу.

Ситуации, подобные этой, сотнями происходили по всей России. Начиная от Москвы и крупных губернских городов и кончая уездными городками на границах России, везде шли обыски и аресты. Информация, накопленная за несколько месяцев слежки, подкрепленная рапортами филеров и информаторов, сейчас вся, без остатка, шла в дело. Жандармы и полицейские врывались в подпольные типографии, на заседания рабочих ячеек, в квартиры, служившие складами для листовок и оружия, в мастерские для изготовления бомб. Конвейер задержаний не останавливался ни на минуту, находясь в движении круглые сутки.

Неожиданно выяснилось, что подавляющее большинство задержанных были не в курсе появления новых законов, ужесточивших наказания за политическую деятельность, и поэтому многие, узнав об этом при задержании, по-другому начинали смотреть на свою роль в политическом движении, поэтому все чаще становились диалоги, проходящие в подобном ключе:

— Не стращайте меня попусту, господин следователь! За мои, как вы утверждаете, противоправные действия мне грозит, от силы, два года поселения! Уж я-то законы знаю!

— Знаешь? Ну-ну. Мы с тобой уже второй раз видимся, товарищ Василий. Или как будет правильнее, крестьянин села Атемар Саранского уезда Пензенской губернии Трофим Степанович Васильчиков. Я не ошибся?

— Не ошиблись, господин следователь.

— Первый раз за распространение листовок и сопротивление полиции ты был отправлен в Томскую губернию на поселение. На год. Так?

— Так. Вот только не пойму к чему вы все клоните?

— Сейчас все поймешь, Васильчиков. Видишь лежащую передо мной книгу? Молодец. Ты у нас грамотный, поэтому читай.

— Уголовное уложение. 1916 год, — автоматически прочитал название арестант.

— Теперь смотри, — следователь придвинул книгу и открыл ее на страницах заложенных четвертушкой листа бумаги. — Подзаголовок. Государственные преступления. А твоя статья подчеркнута. Бери-бери! Читай!

При этих словах на лице следователя проступило неприкрытое торжество. Он смаковал этот момент, которого так долго ждал. Революционер, наоборот, растерялся при виде радости следователя. Он еще не понимал, что произошло, поэтому пока не испытывал никакого страха, а только растерянность и нарастающую тревогу. Все же он постарался не потерять лицо революционера, закаленного борьбой с псами царизма и с натужной улыбкой спросил: — Так теперь меня на поселение не на год, а на два отправят?

— Ты не разговаривай, а читай!

Арестант осторожно взял в руки том и пробежал глазами подчеркнутые карандашом строки. Раз, другой, все еще не веря своим глазам, и только когда окончательно понял, что ему грозит, растерянно посмотрел на следователя.

— Как тебе, Васильчиков, четыре года каторги?! В Нерченском остроге, вместе с ворами и убийцами?!

Внутри у подпольщика похолодело, но он все еще не мог поверить тому, что прямо сейчас прочитал. Положил книгу на край стола, он какое-то время собирался с духом.

— Вы не можете так со мной поступить, — при этом голос, несмотря на все его усилия, задрожал.

— Не только могу, но и сделаю. Уж поверь мне! Поселения для вас кончились, господа революционеры, остались только тюрьмы и каторги, причем меры наказания, извольте заметить, предусмотрены вплоть до виселицы.

Краем уха арестант слышал о новых законах, но мельком и уж тем более не примерял их к себе. Ведь ему только двадцать шесть лет. Вся жизнь впереди, а стоило только представить себя в кандалах, среди воров и убийц…

"А Маша? Как она? Дождется ли? Ведь четыре года каторги. Да и вернусь ли я сам? Господи! Даже голова закружилась! За что ему такое жестокое наказание?".

— А почему четыре? Там написано от года до четырех лет… за призывы к насильственному изменению государственного строя. Почему вы ко мне такие строгости применяете, господин следователь?

— Я сегодня добрый, Васильчиков, поэтому все тебе объясню. У тебя уже был один суд, где ты был обвинен в подстрекании к свержению царизма. Так?

— Так, господин следователь.

— Сейчас тебя взяли за распространение листовок, которые потом были найдены в твоей комнате. В твоих листовках что написано? Долой самодержавие. Значит, ты уже второй раз идешь по одной и той же статье. Значит, ты кто у нас?!, — тут следователь поднял вверх указательный палец, а затем резко наставил его на Васильчикова, как бы обличая его этим жестом. — Рецидивист! То есть закоренелый преступник, подрывающий основы государственной власти! К тому же есть у нас специальная инструкция, в которой черным по белому написано, что не вставшим на путь исправления полагается применить максимальную меру наказания. Теперь последнее. Сейчас идет война. Ты, как ни крути, у нас государственный преступник, а значит, мы можем рассматривать тебя и по другим статьям. Как изменника родины или шпиона. А тут и до виселицы недалеко. Как вам это, господин революционер?

Васильчиков облизал пересохшие губы. Под горло подступил сухой, колючий комок. Сердце неожиданно сорвалось с места и заметалось где-то внутри грудной клетки. Это был страх, а вместе с ним осознание того, что его жизнь сейчас полностью зависит от человека, сидящего за письменным столом, напротив него. Не будет суда, где он выступит с обличающий прогнивший режим речью, ни воодушевляющих криков его товарищей, ни сверкающих глаз девушек, бросающих призывные взгляды на героя революции.

"А там каторга. Убийцы, разбойники, душегубы. Я там просто не выживу! И дня не проживу!".

— Чего молчишь, революционер?! Помнишь, как ты два года назад в этом кабинете "Марсельезу" пел? Спой! Я прошу! Не хочешь? Брось, не грусти, парень! Ты же пойдешь на каторгу за правое дело! За народ!

— Перестаньте издеваться, господин следователь!

— Вы не поняли, товарищ революционер! Я просто радуюсь! Теперь на моей улице праздник! Понимаешь! Праздник!

— Я отказываюсь с вами говорить! Отправьте меня обратно в камеру!

— Вот тут ты прав, товарищ! Нам с тобой больше не о чем говорить, так как для приговора суда вполне хватит тех доказательств, которые у меня есть.