Пирс Браун - Золотой Сын

– Дэрроу, – едва слышно шепчет она, – откуда ты знаешь, куда идти?

– Ты просила впустить тебя. – Я смотрю на нее, чувствуя, как дрожат руки.

– Да, просила, но…

– Ты готова пойти со мной до конца?

Она явно предчувствует, что будет дальше, а может быть, уже давно догадалась. Догадалась, почему я такой странный. Почему иногда использую непонятные ей выражения. Почему моя душа всегда витает где-то далеко.

– Готова, – отвечает она, глядя на ладони, покрытые красноватой пылью.

– Если ты и правда готова, то просмотри эту запись, – говорю я, протягивая ей видеокуб, – и приходи, когда досмотришь до конца. Если ты решишь уйти, я пойму тебя.

– Дэрроу…

Крепко целую ее на прощание. Она цепляется за меня, наверное, чувствует, что при нашей следующей встрече все изменится. Мягко отстраняю ее, глажу по щеке. Ресницы Виргинии начинают трепетать, она вот-вот откроет глаза, и тогда я делаю шаг в сторону, поворачиваюсь к двери и замираю на пороге.

Мне приходится наклониться, чтобы войти в дом. Здесь все такое маленькое. На первом этаже ничего не изменилось: все тот же крошечный железный столик, пластиковые стулья, маленькая раковина, в сушилке сохнет глиняная посуда, на плите стоит мамин любимый заварочный чайник. На полу лежит новый коврик. Явно работа неопытного ученика. На месте отцовских ботинок, у самой лестницы, там где когда-то стояли и мои, вижу чьи-то чужие. Секунду, нет же, это и есть мои ботинки! Потертые и изношенные! Неужели у меня и правда были такие маленькие ноги?!

В доме совершенно тихо. Все спят, кроме нее.

Чайник с шипением закипает, вскоре начинает булькать вода. Раздаются шаркающие шаги по каменному полу. Я едва сдерживаюсь, чтобы не убежать, но ужас сковывает меня, и я в страхе наблюдаю, как она приближается ко мне. Вот она уже в соседней комнате, ненадолго остановилась на последней ступеньке. Смотрит мне в глаза, ни на секунду не отводя взгляда. Словно не замечает моего золотого тела. Молчит. Меня охватывает паника. Проходит секунда. Три секунды. Десять секунд. Она не узнает меня. Я – убийца, проникший в ее дом, мне не следовало приходить. Я – заблудившийся золотой, заглянул сюда из любопытства! Сейчас еще можно уйти, убежать отсюда! Моя мать не должна знать, в кого превратился ее сын!

И тут она спускается с последней ступеньки и медленно подходит ко мне. Прошло четыре года, а она постарела лет на двадцать. Тонкие губы, обвисшая, испещренная морщинами кожа, припорошенные сединой волосы, крепкие, но узловатые, словно корень имбиря, пальцы. Протягивает правую руку к моему лицу, не сводя с меня затуманенных слезами глаз, и мне приходится встать на колени. На плите истошно свистит чайник. Мама пытается дотронуться до моего лица второй рукой, но не может раскрыть ладонь. Рука остается искривленной, пальцы сжаты в кулак – так же сжимается сейчас мое сердце.

– Это ты, – тихо произносит она, словно боясь спугнуть меня: вдруг я окажусь ночным видением. – Это ты, – невнятно бормочет она изменившимся голосом.

– Ты меня узнала? – хрипло спрашиваю я.

– Ну как же я могу тебя не узнать? – улыбается она, но левая половина лица ее не слушается.

Жизнь жестоко обошлась с ней в отличие от меня. Она перенесла инсульт. Сердце разрывается, когда я вижу ее дряхлое, измученное болезнью тело и думаю о том, что меня не было с ней рядом, когда ее сердце разбивалось на тысячи осколков.

– Я всегда узнаю тебя, повсюду, – шепчет она, целуя меня в лоб. – Мой мальчик, малыш Дэрроу!

– Мама! – протягиваю к ней руки, по щекам струятся горячие слезы, и я вытираю их рукавом.

Стоя на коленях, я обнимаю ее и молча плачу. Очень долго мы не произносим ни слова. От мамы пахнет жиром, ржавчиной и пряным ароматом гемантуса. Она целует меня в макушку, совсем как раньше, гладит по широкой мускулистой спине, будто не замечая, что я изменился.

– Надо снять с плиты чайник, – вдруг говорит она, – а то кто-нибудь проснется и увидит тебя.

– Да-да, конечно!

– Тогда отпусти меня, сынок!

– Ой, прости, – смеюсь над собственной глупостью я.

– Но как это возможно? – спрашивает она, глядя на золотые знаки на моих руках. – Что произошло с тобой? Ты совсем как они, даже акцент…

– Ваятели потрудились. Дядя Нэрол спас меня.

– Присаживайся, – качает головой она, едва заметно дрожа.

Думает, что я не замечаю ее волнения. Отворачивается к плите, снимает чайник, ставит на стол две кружки. Одну достает с верхней полки – я ее помню, это кружка моего отца. Керамическая поверхность покрыта толстым слоем пыли. Некоторое время мама прижимает ее к груди, и ее мысли уносятся далеко отсюда, далеко от меня – вспоминает, как раньше мы начинали каждый день всей семьей. Тяжело вздохнув, мама кидает в кружки заварку и заливает кипятком.

– Чем тебя угостить? У нас есть твое любимое печенье, хочешь?

– Нет, спасибо.

– А еще я забрала со вчерашнего пира свою порцию! Изысканная золотая еда! Это все ты устроил?

– Я не золотой.

– Еще есть фасоль. Из огорода Леоры, только что с грядки. Помнишь Леору?

Украдкой бросаю взгляд на планшет. Мустанг досмотрела видеозапись и идет на корабль – этого я и боялся. Мне приходит сообщение от Севро: «Задержать ее?» У меня есть два варианта: приказать Севро и Рагнару поймать ее и продержать до моего возвращения или довериться ей и позволить сделать выбор самостоятельно. Если выберу второй вариант, она может улететь, рассказать отцу, кто я такой, и все будет кончено. Но возможно, ей просто нужно время, чтобы переварить все, что я вывалил на нее. Если Рагнар и Севро вмешаются слишком рано, она может разозлиться на меня. Хуже того, они могут устроить самодеятельность и убить ее!

Чертыхаясь сквозь зубы, быстро набираю ответ, отрываюсь от планшета и говорю маме:

– Я всех прекрасно помню. Ничего не изменилось. Это и правда я.

Мама стоит у плиты, а потом оборачивается, и на ее искалеченном инсультом лице снова возникает кривая улыбка. Неловко пытается взять обе кружки, и в конце концов ей это удается.

– Ты что-то имеешь против стульев? – резко спрашивает она, заметив, что я смотрю на ее парализованную руку.

– Боюсь, скорее, они что-то имеют против меня… – усмехаюсь я, одной рукой легко приподнимая стул.

Такие стулья больше подошли бы детям золотых, а не нобилю со шрамом, ростом более двух метров и весом, равным весу трех алых. Мама хихикает. В детстве мне казалось: этот смешок означает, что она сделала какую-нибудь пакость. Грациозно скрестив ноги, она усаживается на пол. Следую ее примеру, чувствуя себя как слон в посудной лавке. Мама ставит между нами дымящиеся кружки с чаем.

– Кажется, ты не очень удивлена моим появлением, – начинаю я.

– Ты теперь так забавно говоришь, – отзывается она и надолго умолкает, даже не знаю, добавит ли она что-то еще. – Нэрол сказал мне, что ты жив, но забыл сообщить, что ты теперь золотой. – Она делает глоток чая. – У тебя наверняка куча вопросов.