Олег Верещагин - Очищение

— Двенадцать… Что это за допрос?! — откровенно возмутилась наконец женщина.

— Ясно, — кивнул Романов. — Развелись, когда мальчишка стал откровенно тянуться к отцу… чтобы сохранить себе комнатную куколку в виде вечного маленького мальчика, который «никогда не огорчает маму»… Чем самооправдались? Пил, бил, не уделял внимания, приходил поздно, смотрел косо, снимал туфли стоя, спотыкался о кота? Впрочем, неважно… Мы найдем вам мужа.

— Что? — В вопросе было настоящее потрясение, Алина Юрьевна даже чуть наклонилась вперед, словно желая убедиться, что ослышалась.

— Мы найдем вам мужа, — повторил Романов спокойно.

— Без любви? — Женщина еще пыталась шутить, хотя ее тревожный взгляд скользил туда-сюда по непроницаемому лицу Романова.

— Эта болезнь быстро проходит, — ответил Романов.

— Нет уж, спасибо! — Салганова резко встала, вздернув голову, оправила юбку. — Всего…

Но Романов опять перебил ее:

— Воля ваша. Но в таком случае ваш сын немедленно переселяется в казармы бригады.

— Что?! — В этом вопросе уже не было недоверия. Был ужас.

— Поймите, — Романов тоже поднялся и говорил спокойно, взвешенно, — мы просто не можем себе позволить еще одно искалеченное мамочками поколение мальчишек. Посему за вами выбор. Или вы находите мужчину, с которого мальчик, спасенный вами, но от этого не переставший быть жертвой, будет брать пример… или вы вольны и дальше жить, как хотите, но, простите, одна.

Было еще несколько секунд тишины. Потрясенной. Казалось, сейчас в ней разразится гроза. Но… вместо этого послышался сдавленный, тихий голос, в котором были ужас и слезы:

— Нет, только не это… только не это… умоляю вас… не разлучайте с сыном… я согласна на все… на все, слышите?! — выкрикнула женщина и разрыдалась, пряча лицо в ладонях.

— Не надо, — вздохнул Романов. — Видите, как легко было сделать вас из решительной и деловой женщины жалким существом, готовым на все — подчеркиваю это! — ради слепого чувства к своему единственному сыну? Что само по себе уродство… Впрочем… без этого чувства мир бы разрушился. Оно нужно. Оно — необходимо. Но… под контролем мужчин… Выпейте воды, Алина Юрьевна. — Он налил из графина в высокий узкий стакан, протянул Салгановой, потом втолкнул в руку силой и заставил пить. — Я не шутил, когда говорил вам то, что говорил. И, кстати, спасибо вам. Именно вы натолкнули меня… впрочем — неважно. Найдите человека сами. Не любовь ищите, сейчас вы ее не найдете, — найдите мужчину. Если не будет получаться — мы на самом деле поможем. Понимаете, что я говорю?

— Но это же… — Женщина достала из кармашка платок, но не вытирала слезы, а судорожно комкала в руках. — Как вы не понимаете…

— Я все отлично понимаю, — покачал головой Романов. — Вам найдут место. В интернате для девочек. Конечно, не на начальствующей роли. Воспитательницей… Я не знаю, там, на месте, разберутся. Но у вас есть… есть четыре недели, чтобы сделать то, что я сказал. Или мы заберем мальчика. Вы понимаете, что я говорю?

— У вас нет сердца… — Это были не просто слова, женщина не пыталась «давить на жалость», она просто говорила. — Вы зверь… для вас достоинство женщины — пустые слова…

— Звери — это те, от кого вы прятались за запертыми дверями, — тихо сказал Романов и по лицу женщины — по вновь мелькнувшей тени — понял, что угадал. — И они не кончились. Вообще ничего не кончилось. Даже не началось толком ничего. А что до достоинства — полминуты назад вы были готовы на все, что угодно, чтобы сохранить рядом сына. Какое достоинство, кроме охраняемого мужчинами, есть у вас? И кто вам его сохранит в будущем? И какое достоинство вы воспитаете в своем сыне? Анекдотичное: «Черт, бык, педераст — зато живой!» Да? Все. Простите — закончен разговор. Я еще раз вас благодарю — без вашего визита я бы подумал об этом позже, а с этим нельзя опаздывать… Вячеслав Борисович, проводите Алину Юрьевну и помогите с устройством.

Жарко кивнул, взял женщину под локоть, вывел ее, не сопротивляющуюся, наружу. Романов схватил графин, долго пил из горлышка. Потом пудово выматерился и замахнулся графином… но не бросил. Поставил на стол, сел сам. Тяжело дыша, придвинул к себе черную папку с угла, резко открыл.

Внутри была груда листков, исписанных разными почерками, исчерканных разными правками. И эта груда представляла собой основу будущей «Русской Правды». На первом же чистом месте под строчками, набросанными почерком, кажется, самого Лютового («…у половой ориентации не может быть „вариантов“, любые отклонения являются либо болезнью, подлежащей лечению, либо в случае отказа от такого лечения — общественно опасными преступлениями, карающимися…»), Романов написал размашисто и крупно: « Семьей является союз мужчины и женщины, безусловным главой которого является мужчина. Никакие вариации решения вопроса не допускаются»— и жирно подчеркнул написанное. Потом вырвал из отрывного блокнота на столе перед собой лист и стал набрасывать распоряжение, которое завтра следует огласить и расклеить в напечатанном виде по всей контролируемой территории…

«В 28-дневный срок настоятельно предлагается всем одиноким женщинам, равно и мужчинам, воспитывающим детей, найти себе пару. В противном случае дети будут отняты и переданы на общественное воспитание либо в другие семьи. Семьям, в которых менее трех детей, настоятельно предлагается взять на воспитание сирот (информация в мэрии и в Думе) до этого числа или же сверх него по желанию. Семьи, которые этого не сделают, будут привлекаться к дополнительным грязным работам за малодетность. Отсутствие спутника жизни после 30 лет недопустимо, создание полноценной семьи является обязанностьючеловека…»

Жарко вернулся, когда Романов заканчивал писать. Снова прошел к окну. Постоял там, глядя наружу, на черные ночные кроны деревьев, потом кашлянул и сказал, поворачиваясь к столу:

— Да уж. Некрасивый разговор. Но правильный. Чего-то подобного я ожидал, когда привел ее сюда…

Вместо ответа Романов показал Жарко записку и листок из «Русской Правды». Пока тот читал, Романов покрутил в пальцах ручку и сказал:

— Я хочу, чтобы вы занялись детьми. Детьми. И теми, которые в семьях или которые попадут туда. И отдельно и особо — сиротами, которых вы сами отберете из общего числа.

Жарко поднял глаза от листков, положил бумаги на стол. Уронил нейтральное:

— Так.

— Последние двадцать лет вокруг них слишком много носились с их правами и прочей ересью, — продолжал Романов. — В результате сейчас они расплачиваются тяжелей взрослых.

— По-моему, все беды всегда тяжелей всего били по детям… — Жарко не сводил с Романова глаз и сейчас очень походил на… на Иисуса Христа. Только очень странного. Может быть, пересмотревшего свои взгляды насчет любви и от этого только еще больше любящего людей…