Олег Верещагин - Очищение

— Дела! Ждут дела! — Женщина сделала широкий мощный жест. — Я полностью полагаюсь на ваше слово, товарищ нарком! Спешу откланяться!

И она, на самом деле не без величественности кивнув, удалилась, оставив после себя мощный запах собак.

— И? — с интересом спросил Романов, слезая со стола.

— Уф, — Самарцев вытер лоб — не наигранно, реально. — Это Безумная Евдокия. Ну, зовут ее и правда Евдокия Андреевна, но так как-то лучше. Больше подходит. Она за кормом для животных приходила.

— За чем? — не понял Романов, но тут вспомнил: — Стой! Погоди… это питомник, что ли, про который…

— Да, он самый и есть! — Самарцев опять вздохнул. — Николай, она натурально чокнутая. Все кругом падало, как кубики детские, а она в пустой деревне кошечек-собачек выхаживала. Когда она в первый-то раз ко мне явилась — я ее вообще «шлепнуть» хотел, не разобрался…

— Понимаю, — угрюмо буркнул Романов. Он хорошо помнил зимнюю историю, как одна такая любительница собачек кормила своих питомцев человечиной и перед повешением орала, что «они же были голодные, как вы не понимаете?!». Ее жуткую людоедскую свору Романов перестрелял лично, не поленился. Отвратительней была разве что группа сумасшедших баб, примерно в то же время объявивших о создании Комитета солдатских матерей. Впрочем, этих просто разослали на тяжелые работы по разным концам территории.

— Лучше б шлепнул, — горько вздохнул Самарцев. Но на этот раз уже не всерьез.

— Она правда ненормальная? — Романов оглянулся через плечо. — Поговорить с ней хотел… — Он покусал губу. Не хотелось распространяться о том, что на работах в питомнике — рядом с животными — зачастую «оттаивали» даже те из малолетних мучеников-беженцев, от которых прямым текстом отказались лучшие врачи-психотерапевты.

— Совершенно, — подтвердил Самарцев. — Полный неадекват; говорят, она и до войны такой была, но не так резко. Когда о животных говоришь — все в норме. В остальном восприятие мира настолько своеобразное, что… — Он не договорил и развел руками сокрушенно. — Но питомник она содержит. Севергин на самом деле просил о кормах заботиться.

— Я вот тоже кое о чем попрошу, — вздохнул Романов.

Самарцев даже с каким-то пристуком поставил подбородок на сплетенные пальцы. Прищурился выжидающе-внимательно:

— Слушаю…

Когда Романов вернулся к Думе, на аллее уже пятью колоннами были выстроены все отряды. Собрались и просто люди, посмотреть — немного людей, что, впрочем, не было удивительно, практически все заняты какими-то делами. В основном среди провожающих были члены семей бойцов, у кого эти семьи были, — не отпустить их с работ было бы жестоко и глупо.

День настал на самом деле солнечным, но все еще держалась прохлада. Дул ветерок — какой-то нейтральный, не теплый и не холодный. Во главе колонн в руках у прапорщиков вздрагивали в его потоках дружинные стяги на прочных текстолитовых древках.

Черный кельтский крест, «СВД» и рогатина Русакова.

Золотой витязь Севергина.

Красный рубежник Батыршина.

Синяя сварга Юрзина.

И личный штандарт Романова, черно-желто-белое знамя с поражающим чудище серебряным всадником.

Женька подскакал навстречу Романову, явно красуясь в седле, — и было понятно почему: краем глаза Романов заметил среди провожающих ту самую девчонку. Из больницы. Отсалютовал, привстав в стременах.

— Готово все. — Мальчишка раскраснелся, глаза поблескивали легкой сумасшедшинкой. Он был без фуражки, короткий, только-только отросший ежик волос непокорно-сердито топорщился над головой.

Романов кивнул. Выехал перед строем, надеясь, что смотрится нормально, — он сам себе казался в седле ужасно неловким. Хотелось сказать что-нибудь зажигательное, возможно, даже историческое. Чтобы прямо с ходу — и на страницу учебника, пусть еще и ненаписанного.

Но на ум лезли деньги с передержкой и недавний спор с Самарцевым…

Романов кашлянул.

— Мы едем, потому что надо помочь людям, — сказал он. Получилось громко, потому что на аллее установилась мгновенная тишина. — Это не повод с экономической, политической, военной, вообще никакой точки зрения, мы сами еще не встали на ноги, со всех точек зрения мы должны сидеть смирно и копить силы. Мы просто едем помочь людям. Таким же, как мы. Только больше напуганным. Больше потерявшим. Не имеющим даже нашей небольшой надежды и уверенности. Когда надежду и уверенность делишь на всех — они растут. Мы поделимся нашими надеждой и уверенностью. И к черту экономику, политику и военное дело. Мы едем помочь людям. Я все сказал.

«Глупый был финал речи», — подумал Романов.

— Слава России! — вдруг крикнул кто-то.

— Слава России! — поддержали несколько голосов вразнобой.

— Слава! Слава России! — закричали по рядам и среди зрителей.

— Слава России!! — Это был уже единый, набравший слитность и силу… не крик. Нет, не крик — боевой клич.

«Кажется, я все-таки все сказал правильно», — удивленно подумал Романов и махнул рукой.

Пятеро горнистов выехали вперед колонн.

Одновременно привстали в стременах, упирая в бедро левые руки и вскидывая к губам короткие горны с черно-желто-белыми полотнищами.

Откинули головы.

Романов прикрыл глаза…

— пропел в слитном призыве труб почти явственный серебристый мальчишеский альт.

Встав в стременах, Романов взмахнул рукой, отдавая сигнал к началу похода.

Раньше — в другом мире, который был, — Сашка Белов часто мечтал, чтобы с планеты исчезли взрослые. Чтобы не доставали своими глупостями и правилами. Чтобы не мешали жить. Он так думал обо всех, даже о матери, к которой не испытывал никакой особенной привязанности. Ни к ней, ни к дому. Просто там можно было поесть, поспать, поваляться на диване, посидеть за компом… Там было так скучно и серо, а забота матери была такой надоедливой и нелепой, что он за два года сбегал из дома четырежды.

Очень хотелось добраться до Черного моря и посмотреть, какое же оно все-таки? А еще — в этих странствиях он был свободен. Взрослые не капали на мозги.

Когда его с диагнозом «склонность к бродяжничеству» отправили в спецшколу недалеко от Читы, он, может быть, впервые за много-много лет, словно бы опомнившись, завопил: «Мам!» — и рванулся из рук охранников к плачущей женщине в зале. Как к единственной надежде. Как к спасению. В крике была мольба, была извечная вера ребенка в защиту, в надежное заступничество…