Олег Верещагин - Очищение

— Не бейте ее! — вскрикнул мальчишка и тут же снова сжался. Романов покосился на него и предупредил:

— Девочка, если ты еще раз откроешь рот, когда тебя не спрашивают, ты окажешься на месте тех ребят, которых повесили на воротах. Хочешь этого?

Девчонка, вжимавшаяся в спинку дивана, моргнула, из ее глаз моментально отхлынуло нагловатое высокомерие. Романов кивнул дружиннику:

— Бил зачем? Не шла — мог бы просто на плече притащить.

— Да не в этом дело, — буркнул тот. — Не удержался… У нее в комнате на стенах фотки висят, здоровущие, цветные… — Дружинник плюнул и замолчал. Но как раз вошедший Женька с кривой злой усмешкой достал нож и прямо на стене нацарапал печатными буквами: «ЭТО У НЕЕ ФИШКА. ОНА САДЮГА».

Девчонка, всматривавшаяся в Женьку, вдруг в ужасе пискнула совсем по-детски:

— Немой! — и стремительно подобрала под себя ноги, пытаясь, как ее брат, спрятаться внутри своего «взрослого» ночного одеяния.

— Если еще что-то тут испортишь — накажу, — сказал Женьке Романов. — Тут, скорей всего, санаторий сделаем, место удачное.

— Нельзя тут санаторий делать, — возразил дружинник, ударивший девчонку. — Моя воля — я бы тут сжег все.

— Посмотрим, — вздохнул Романов. — Но не гадить — это приказ в любом случае… Белосельский, вызови сюда Провоторова. Скажи, пусть переговорит коротко с освобожденными — и придет с докладом по теме. Я жду.

Женька салютнул, выбежал. Романов вздохнул.

— А на каком основании вы вообще обсуждаете, что тут будете делать? — Голос женщины был капризно-высокомерным. — Это наше имущество! Вы вообще кто такие? Я…

— Помолчите, — задумчиво попросил Романов… и она умолкла. Сразу. А Романов обратился к мгновенно и обильно вспотевшему Балабанову: — Николай Федорович Романов, витязь Русской армии…

— Очень приятно, — заулыбался Балабанов, привставая. — До нас доходили некоторые слухи…

— До нас тоже, — кивнул Романов. — Например, что Балабанов Петр Григорьевич записал себе в движимое имущество около сотни человек. И что он терроризирует поселок и несколько сел, посадив их на оброк натурой. И что в поселке под его эгидой действует рынок рабов, которыми он торгует весьма и весьма широко.

— Информация несколько искажена, — поднял белые сдобные ладони улыбающийся Балабанов. — Сами понимаете… стоит человеку начать что-то делать полезное — сразу клеветники… завистники… Да, я суров… иногда бываю суров, я хотел сказать… но это вынужденная суровость, я, в сущности, как отец… знаете, исторические прецеденты…

— То есть вы вообразили себя этаким феодалом? — Романов обежал Балабанова скучным взглядом от потных залысин до мягких тапочек. — Я хочу вас спросить тогда на понятном вам языке: а вы достаточно хорошо изучали историю? Вы знаете, что ожидало проигравшего схватку за власть феодала и весь его род?

Балабанов побледнел. Пошлепал губами. Бледность превратилась в зеленцу.

— Я могу быть полезен, — быстро сказал он. — У меня есть информация.

— Увести, надежно запереть, — Романов отмахнулся нагайкой.

Мальчишка заплакал, начал звать маму. К брезгливому изумлению Романова, женщина даже не оглядывалась на голос сына, она что-то попыталась сказать Романову — с широкой отработанной улыбкой — и вскрикнула: дружинник со щелчком откинул штык карабина и ткнул ее в зад.

— Больно!

— У меня есть информация! — твердил Балабанов, теряя тапки, припрыгивая и с надеждой выворачивая шею. — Мы ведь договоримся?! Мы договоримся, да?! Это же деловой разговор! Мы договоримся, я не сомневаюсь!

Романов, не слушая его, подошел к слугам. Ни о ком из них Женька не сказал ничего плохого — они были просто серенькой обслугой: врач, домашняя учительница-гувернерша, повариха, шофер, уборщица… Все их преступление было в молчаливом соучастии, невозражении, непротивлении. У поварихи и шофера были дети, две маленькие девочки.

— Можете быть свободны, — сказал он. Охранявший людей дружинник пристукнул прикладом, отступил в сторону, расслабившись.

Все пятеро запереглядывались. Повариха сразу вскочила и бросилась прочь. Шофер поднялся, пояснил, пряча глаза:

— Дочери… они в шкафу спрятаны… Им там страшно…

— Иди тоже, — безразлично сказал Романов.

Шофер вздохнул, пожал плечами. Умоляюще повторил, не поднимая глаз, — уже о другом, это было понятно, хотя он и не договорил:

— Дочери…

— Иди, — поморщился Романов. Мужчина ушел, тяжело шаркая ногами.

— Мне идти некуда, — сказал врач — молодой мужчина (уборщица плакала навзрыд, учительница тоже тихо всхлипывала, пряча лицо). — Я из Подмосковья… тут платили хорошо… Если правда отпускаете — в Подмосковье никак добраться нельзя? У меня там родители…

— Едва ли возможно, — сказал Романов. И спросил тихо: — Как вы могли? Вы же врач.

— Деньги…

— Я не об этом. Мне плевать, что и почему вы делали до войны. Сейчас… Вы же могли, например, всю эту шайку отравить! Просто отравить!

— Я про это думал, — сказал врач, и Романов ему поверил. — Я просто не знал, что потом делать. Совершенно не знал, что делать потом вообще… Если нельзя в Подмосковье — может быть, возьмете меня с собой? Все равно куда. У меня не было большой практики, но… я правда хороший врач.

— Идите во двор, там до вечера будет полно работы, — ответил Романов. Врач кивнул, пояснил:

— Я только в аптеку зайду. Тут хорошая аптека.

— Вечером, когда освободитесь, составьте список ле… — начал Романов, но врач его перебил:

— Извините, у меня есть. Подробный. Я потом представлю.

— Хорошо, хорошо… — Романов обернулся — внутрь вошел Провоторов, сопровождаемый Женькой. Романов кивнул Провоторову, они отошли к дальней лестнице.

— Всего в тридцати километрах от границ нашей зоны, — задумчиво сказал Романов. Встряхнулся, кивнул дружиннику: — Ну?

— Жена, — тот понял без объяснений, начал докладывать сжато и коротко, — такая же тварь, как и он, только он хитрый, а она тупая. Кстати, детей она не рожала, чтобы фигуру не портить, — они от суррогатных матерей. Дети. Девчонке четырнадцать лет. Мелкая сучка, как бы не хуже папаши. Потом послушаешь, что она с его благословения устраивала с людьми, а я уже наслушался… с детьми из местных, кстати, тоже. А с рабами — вообще… Обожала сама мальчишек клеймить. И снимать, как их бьют или… казнят. Их казнили. Не только взрослых, детей тоже. На площади в поселке ставили самодельную гильотину — и… — Провоторов помолчал секунду. — Мальчишка младший… с мальчишкой хуже. Он неплохой. На самом деле неплохой, все так хором говорят.

— Сколько лет? Вроде десять где-то?

— Именно десять.

— Десять… — Романов взялся рукой за подбородок, продолжал медленно: — Слишком взрослый, чтобы все забыть. И слишком маленький, чтобы полностью понять, какой сволочью был его папаша.