Олег Верещагин - Очищение

Хузин выл, извиваясь в мертвой хватке гильотины. Шатал ее с такой силой, что она грозила опрокинуться. Сашка посмотрел на него еще раз, презрительно плюнул на пол, собрал в охапку свои вещи и пошел к лестнице.

Романов проводил его взглядом и посмотрел на Хузина. Тот на миг замолк, а потом завыл уже совсем нечеловечески, как пойманное животное. С лотка на пол закапало, и Романов, поморщившись, отпустил стопор.

Щелкнуло. Жикнуло. Чавкнуло. Отвратный вопль оборвался. Стукнуло. Гулко забулькало.

Романов, отойдя к лестнице, крикнул:

— Этого, который от какого-то там Ващука, сюда, быстро! И с мальчишкой, с Сашкой, поговорите, у него что-то важное!

Штурм завода Сажину обошелся в одного раненного пулей в правую икру и в одного, сломавшего два пальца о челюсть бандита. Охрана оказалась расхоложена до такой степени, что подвыпивший часовой заметил дружинников, только когда они — на ровном месте — оказались уже почти рядом. Было, естественно, поздно.

Рабов было больше двухсот — мужчины, старшие мальчишки, с десяток женщин, которые готовили еду (только рабам) и выполняли прихоти бандосов. Когда верховой с докладом об этом прискакал в поселок, Романов уже стоял на постаменте памятника, окруженный перепуганными, взволнованными, мало что понимающими людьми. Приехавшие с ним люди блокировали выходы с площади.

Женька и один из взрослых дружинников, повыгоняв из домов нескольких первых попавшихся женщин, отвели их в кафе — хоть как-то по первости позаботиться об освобожденных людях. Сашки среди них не было: он на бандитской лошади поскакал с еще одним дружинником в «имение», чтобы быстро взять людей и отправиться выручать своих товарищей и малышей с воспитательницей.

— Меня зовут Романов Николай Федорович, — начал Романов, выслушав доклад (на площади все терпеливо ждали). — Начнем с того, что я — представитель новой власти. Власти, при которой вы теперь будете жить. Балабанов же ваш сегодня вечером будет повешен — за работорговлю, издевательства над людьми и поборы.

По площади прокатился одобрительный радостный гул. Романов поднял руку:

— Тихо. Теперь следующий вопрос. Чем вы от него, Балабанова, отличаетесь?

— Ну ты сказанул! — под общий смех крикнул кто-то.

— Это кто там выразился? — прищурился Романов. — А, тебя я знаю в лицо… Ну и зачем ты сюда пришел? Просто посмотреть?

— А хоть бы и так! — продолжал хорохориться, хотя уже с опаской в движениях и глазах, тощий усач.

— Тогда ты хуже Балабанова, — отрезал Романов. — Подлей.

— Это ж дело, бизнес! — подал голос еще кто-то.

— Так дело или бизнес? — повернулся в ту сторону Романов. — Если бизнес, тогда я понимаю так, что вы не люди. Нелюди вы. А если дело, то какое тут может быть дело — детей и женщин покупать и продавать?! Вы что, ополоумели?! Чуть больше года назад эти ребятишки тут в школу бегали! Эти женщины, может, ваших собственных детей лечили и учили! Что ж вы творите-то?!

— Так все равно с голоду передохли бы! А так пристроены!

Романов осекся. Он не ожидал не то чтобы этих возражений — не ожидал такого многоголосого упорства. И вдруг понял почти с ужасом, что сейчас в глазах этих существ вокруг выступает злодеем. Разрушителем уже устоявшегося, понятного порядка. Странным, говорящим непонятные вещи и неизвестно чего желающим чужаком.

— А в голову не приходило, — он указал на выгоревшую мэрию, все головы качнулись туда, — за пару месяцев всем миром вот эту штуку отремонтировать, поселить туда сирот-малышей и кормить их?

— Чужих-то?! За просто так?! У нас самих жратвы не горы!

— А в голову не приходило — всем миром того же Балабанова с его бандой прикончить? Рабов на заводе освободить?!

— А они нам кто, шеи за них подставлять?!

Кричал не один горластый. Кричали с разных сторон, и их поддерживали согласным гулом.

— А в голову не приходило, что людей не покупать можно вот тут, а просто брать к себе? На работу? Как людей, а не как рабов?!

— А раньше надо им всем было думать! — В голосе была агрессия. — Позабивались в города, деревни все повымирали, жили там на чужом — только нос драли, а теперь ходят, в ворота скребутся — пожалей их! Да я им очистков от картошки не вынесу!

— А Балабанову выносил, правдолюб?! — заорал Романов, окончательно выйдя из себя. — Выносил?! Вы-но-сиииил!! И жрать выносил, и курочек своих драгоценных к столу поставлял, и молочко задаром — молочко, сука, которое детям, у тебя вкалывающим, жалеешь! — наливал, и жену свою бы отдал бы, потребуйся она кому из его шайки! Или уже отдал?!

— Сравнил! У них оружие!

— Вот и вся твоя правда! — Романов плюнул себе под ноги. — И нечего тут тем, что в деревне пересидел, заноситься! Было у тебя ружье?

— Ну… было…

— Было! — Романов резко выпрямился, огляделся. — У вас у всех стволы были, поклясться могу! Вы ж деревенские! Кабаны, волки, лисы, медведи, тигры, б…дь, амурские кругом! Крутизна ж из вас прет! И вы все их, стволы эти, сдали, по очереди их у вас кучка жирных бздунов, — Романов ткнул рукой яростно туда, где висели на фонарях тела бандитов, — бздунов! Отобрала! И каждый, когда соседа его трясли, сидел, ссал под себя и думал: ой, а до меня-то, может, и не дойдут… Дошли! До всех дошли! А вы и рады его в зад целовать — есть же на ком свою трусость выместить?! Есть, нерусь поганая?!

— Какая мы тебе не… — начал кто-то агрессивно, но Романов рявкнул:

— Ты мне еще скажи, что вы — русь! Нерусь вы! И нелюдь! Хуже Балабанова — он на вашем страхе тут княжил! А теперь слушать меня — по праву вашего крысиного закона, который вы у себя сами установили! — хотя Романов не отдавал приказа, но с нескольких сторон площади жахнули в воздух быстрой перекличкой карабины дружинников, и стало тихо. — Учтите, мы все про всех знаем. Как кого зовут. Кто где живет. У кого сколько рабов. Знаем, что есть и те, кто их купил, а обращается с ними — совсем не как с рабами. Мало — но есть. И про других знаем… да бесполезно бежать, дорогие мои бывшие сограждане, не просачивайтесь к выходам с первых рядов, сеанс не закончен, это еще только киножурнал был, — Романов обвел лица — в основном перепуганные — взглядом. Заговорил тише: — Что оружие сдали, что боитесь — могу понять. Даже простить смогу со временем. А вот что сами струсили и над слабыми глумились — прощенья не будет. Ни одному. Надзирателя из своих я за вами не поставлю. Нет у меня людей для этого дела. Не прихватил, не думал, что так оскотинитесь. Посему будете жить сами, а я дальше на север пойду. Таких мест, как ваше — где женщин и детей продают, а мужики на это смотрят и радуются, что не их жены и дети на продажу выставлены… пока — так вот, таких мест много, я думаю. А вы тут жить останетесь. Своим умом. И если я обратно возвращаться буду — а я буду возвращаться, не надейтесь — и мне что-то у вас не понравится — зачищу до лысого места.