Арина Свобода - Заступник. Твари третьего круга

Грай оставил телефон, и однажды она даже позвонила. После короткого, неловкого разговора долго пылали щеки и хотелось ударить себя: дура, идиотка, кретинка! Что ты себе навоображала?! Он был занят. Отвечал резко и даже не пытался сделать вид, что рад звонку: «Уже лучше? Замечательно. Нет, ни минуты свободной. Да, очень жаль, но… Конечно, при первой же возможности… Всего хорошего, спасибо, что позвонила».

Неделю Ланка пребывала в депрессии. Ивар взял отпуск, готовил невообразимые блюда, таскал из проката фильмы, накупил глупых настольных игр и попытался вовлечь дочь в бросание кубиков и перемещение фишек по ярким полям. Ланка отворачивалась к стене и часами лежала, бездумно скользя глазами по сплетению узоров на обоях. Ей казалось, что воздух Темного Города отравил ее, навсегда застрял в легких, тончайшей пленкой покрыл все тело, мешая дышать, двигаться, жить.

Грай появился в начале октября, когда гипс уже сняли и Ланка заново училась ходить. Вылупившаяся из скорлупы нога ужасала — тонкая, в лохмотьях облезающей кожи. Она не желала сгибаться, была чужой и непослушной.

Когда в дверь позвонили, Ланка, сцепив зубы, ходила по комнате — пять шагов туда, пять обратно — и ругалась про себя самыми страшными словами. Сквозь шум крови в ушах она услышала далекие голоса в прихожей (еще два шага до подоконника и можно будет передохнуть!), и затем сильно, как от удара, распахнулась дверь ее комнаты.

— Привет.

Она все-таки потеряла равновесие, неуклюжая палка вывернулась из вспотевшей ладони, и подоконник стремительно рванул навстречу…

— Эй-эй… Стоять!

Сильные руки подхватили ее в последний момент. Ланка вцепилась в скользкую холодную кожу куртки, вдохнула незнакомый и в то же время такой родной запах — сигаретный дым, дождь, дорогой одеколон — и почувствовала, как съеживается, тает ставшая уже привычной тень Темного Города.

— Я, вообще-то, не очень люблю развозить красивых девушек по больницам, — насмешливо сказал он. — Если ты собираешься опять что-нибудь себе ломать, я пошел.

Он взял ее под руку. Это было так… восхитительно старомодно. Волны кринолина, веера, фраки, неспешные прогулки по набережной, мощенной неровным булыжником… Ланка засмеялась.

— Что?

— Ничего. Просто… Я думала, ты про меня забыл.

— Забудешь про тебя, как же… — буркнул Грай.

Ланка оступилась.

— Может, хватит? — тревожно спросил он. — Устала?

— Нет, что ты! — она готова была идти до самого горизонта.

В чистых прозрачных лужах отражалось стылое октябрьское небо. Неопрятные голуби бродили в пожухлой траве, смешно дергая головами. От Грая шло тепло.

— Я тебя вспомнил, — сказал он. — Тогда в парке… Это ведь была ты?

— Ага, — беспечно кивнула Ланка. Это было так давно. Так далеко. С маленькой глупой девочкой.

Ужас навалился, как пыльная тряпка. Забил рот, окутал душным облаком того воздуха. Ланка остановилась и жалобно заглянула Граю в лицо:

— Ты тогда… Тебя же… наказали? Из-за меня?

Кажется, он удивился.

— Ну да, конечно, — пожал плечами. — А что?

— Это же… — она зажмурилась и тихонько выдохнула: — Извини.

— Да брось! — он хмыкнул. — Я вообще-то… Короче, часто там бываю.

— Где? — может, она ослышалась.

— В Темном, — он правильно истолковал ее молчание и снова ухмыльнулся — на этот раз насмешливо: — Да не трясись ты! Я нормальный человек. Просто… жизнь такая.

Вверх по лестнице Граю опять пришлось тащить ее на руках. Нога была — одна сплошная боль.

Мобильник буравил ухо длинными, издевательскими гудками. Городской телефон был с ним солидарен. Первоматерь, где его носит?! Если он ушел туда… автоответчик, он всегда включает автоответчик, когда уходит… надолго. Проклятье (Ланка криво усмехнулась — переняла-таки его любимое словечко), опять девки!

Кнопка звонка нагрелась под ее пальцем. Из-за двери доносилась разухабистая музыка — там они, там! Мерзавец! Скотина узколицая! Как он может — в такой день!

Скамейка у подъезда недовольно скрипнула. Ланка сгорбилась, опустила руки между колен. Бездумно уставилась на яркий фантик, блестящий в пыли, как оброненный драгоценный камень. Зима в этом году никак не желала приходить в город, и ветер уныло гонял по асфальту скрюченные трупики листьев.

Проклятое воображение художницы рисовало картины. Сочные, подробные, непристойные.

Ланка прикусила губу, чтобы не разреветься, — еще чего, она не сопливая девчонка! — и попыталась вспомнить что-нибудь хорошее…

…«Дайка-а-а! Опять трехлодыжечный! — орала в коридор толстомордая врачиха, брезгливо держа рентгеновский снимок двумя пальцами. — Когда уже прыгунов этих разгонят?!» Грай за ее спиной выпучил глаза и надул щеки, настолько точно поймав выражение красного лица, что Ланка рассмеялась. И тут же побелела, скорчилась — к горлу неудержимо подкатывала тошнота. Невозможно было представить себе, что в мире существует такая боль. «На кушетку перебирайся, — командовала врачиха. — Живее, очередь ждет!» Ланка не могла, просто не могла подняться — мышцы не слушались, превратившись в холодное желе. И тогда Грай ловко подхватил ее и опустил на жесткую больничную кушетку…

Хлопнула дверь. Ланка вскинула голову. Бабуля с первого этажа неодобрительно поджала густо напомаженные губы и крепче прижала к себе противную тонконогую шавку. Будто Ланка сидит тут чуть ли не каждый день, чтобы стащить визгливую тварь! Да провались ты в Темный, склочная старуха, какое тебе-то до меня дело?!

…Качели — неуклюжие деревянные лодки — тяжело разгонялись, не желая отрываться от земли. Ланка пружинила ногами, стараясь попасть в такт, и запрокидывала голову — тогда можно было представить, что летишь в чистом бескрайнем небе. Напротив был он — жилистые руки цепко держатся за облезлые железные поручни, черные глаза жестко прищурены… Он всегда был — напряжение. Готовность к мгновенному отпору, к удару, к… чему? «Почему ты все время такой?» — «Какой?» — она терялась, не могла выразить словами то, что видела профессиональным взглядом — убийственную грацию, затаенную силу и невыносимое, чудовищное напряжение. Каждый час, каждую минуту, всегда…

Разыгравшийся ветер швырнул в лицо мелкую водяную пыль — не дождь, так, морось. Осень. Всего лишь осень подходит к концу. А кажется — целая жизнь прошла с того августа…

Он относился к ней как к сестренке — младшей, балованной, любимой. И не больше. «Привет, малыш!» — «Спокойной ночи, малыш». Захлопывается дверь. Как ни запрокидывай голову — не улетишь. Но можно загнать обратно детские жгучие слезы. Ланка бесилась, тысячу раз уходила — навсегда — и тысячу раз возвращалась. Без него мир тускнел. Подергивался серым липким налетом. Начинал съеживаться и умирать, как…