Роман Глушков - Кровавые берега

А вот и «восемьдесят шестая», будь она неладна! Сроду бы не угадал, какой в действительности номер для меня несчастливый! Помнится, играя в рулетку, я избегал делать ставки на другие числа, полагая, что они – символы моих жизненных неудач. В реальности все оказалось совсем иначе…

В «восемьдесят шестой» тоже происходила возня, однако «приветственных» криков оттуда не раздавалось. Прежде чем отпереть дверь, охранники поставили меня лицом к стене. Но когда один из них, предостерегающе стукнув дубинкой по решетке, поднес к ней фонарь, оба тут же пришли в нешуточное волнение.

– Назад, Бубнила! Лечь на пол! Лежать, кому сказано! Руки за голову, урод! Не двигаться! – заорали они, перебивая друг друга. И лишь когда невидимый мне из-за угла Бубнила, судя по всему, выполнил приказ, конвоиры открыли камеру и ворвались туда, размахивая дубинками. Послышались частые, яростные удары и сдержанное кряхтение: похоже, избиваемый арестант был крепким парнем и умел стойко сносить побои. Про меня охранники как будто забыли, хотя куда бы я мог отсюда деться? Они видели неуверенность, с какой я шел по коридору, и знали, что я не стану ерепениться. Одежда на мне после недавнего купания просохла, и в тюрьме было достаточно тепло, но мой озноб не прекращался. И руки подрагивали так, что вряд ли я вставил бы сейчас нитку в иголку.

Вскоре строптивец был успокоен, зато заключенные пришли в еще большее волнение. Даже те, кто до этого спал и проморгал мое появление, проснулись и теперь оживленно обсуждали облетевшую камеры новость: Прыщ допрыгался, потому что Бубнила сказал – Бубнила сделал! Уткнувшись лицом в стену, я еще не видел, что именно он сделал. Но поскольку подозрительно молчащего Прыща охрана не трогала и вообще как бы его не замечала, было ясно, что количество моих будущих сокамерников только что сократилось на одного.

Хорошо это или плохо? Все зависит от того, когда, по мнению Бубнилы, допрыгаюсь я. И пускай у меня и в мыслях не было искать с ним ссоры, при соседстве с психопатом это не имеет значения. Ему запросто может не понравится, к примеру, как я дышу, сморкаюсь или чешу голову. И попробуй потом докажи, что ты вовсе не хотел обидеть таким образом ни его, ни его маму!

Однако в эту несчастливую ночь мне хоть в одном, да повезло. Вытащив мертвого Прыща в коридор – судя по выпавшим из орбит глазам и высунутому языку, бедняга был задушен, – охранники заковали в кандалы и вывели из камеры также его убийцу. Это был чернокожий тип средних лет, не сказать, чтобы огромный, но достаточно крепкий. При виде меня глаза у Бубнилы хищно заблестели. Он раззявил разбитый в кровь рот, явно намереваясь тоже «подбодрить» новичка, но не успел. Охранник заехал ему дубинкой промеж лопаток и погнал его по коридору, приговаривая:

– Третий карцер, Бубнила! Это уже твой третий карцер! А четвертого, ты знаешь, у нас не бывает! Так что в следующий раз перед тем, как кого-то придушить, сразу намыль себе шею, потому что наш палач такую услугу тебе не окажет…

Заполучив себе новую головную боль в виде нарушителя порядка и оставленного им трупа, охранники поспешили отделаться от лишней обузы – меня. Второй конвоир молча затолкал меня взашей в опустевшую камеру и, заперев дверь, отправился за подмогой, чтобы убрать тело. По пути он рявкнул на заключенных, дабы те угомонились. Но галдеж и так быстро стихал, поскольку Бубнилу увели, а мертвый Прыщ уже ни на что не реагировал.

Про меня все вроде как забыли, разве что старый горбатый псих из камеры напротив продолжал строить мне рожи и подавать непонятные знаки. Не обращая на него внимания, я выбрал себе место, никем не занятое до моего прихода, и завалился на обитые жестким войлоком нары, подложив под голову свернутую куртку.

До рассвета было еще далеко, но спать не хотелось. И не потому что я успел выспаться в особняке дона Балтазара. Даже вались я сейчас с ног от усталости, и то не сомкнул бы глаз, поскольку грядущий день грозил выдаться не из легких и стать для меня серьезным испытанием. Возможно, более серьезным, чем битва со Вседержителями или двухнедельная скачка на рапидо.

Честное слово, я ощущал бы себя куда легче, если бы наутро меня пообещали вздернуть на виселице! Мысль о том, что вскоре между мной и здешним двуногим зверьем не окажется никаких решеток, была совершенно невыносима. Я не мог ни спрятаться, ни убежать, ни найти себе защиту, поскольку не знал в Ведре абсолютно никого. А кабы и знал, что толку? Я отродясь не водил дружбу с бандитами и кочевниками, и у них не было резона за меня вступаться. Напротив, узнав о том, что я – перевозчик, многие из них припомнят мне свои неудачные атаки на торговые бронекаты и погибших товарищей, раздавленных колесами и расстрелянных из баллестирад.

Уготованная мне участь была незавидна. Завтра к вечеру я буду либо избит до потери пульса и потом унижен всеми известными тут способами, либо мертв и подвергнут посмертному надругательству, но достойной жизни и смерти мне не обрести. Даже если я буду отбиваться, кусаться и царапаться до последнего своего вздоха. Потому что врагов у меня намного больше, и этим все сказано…

Впрочем, от того, что я лежу и скорблю по поводу своей скорой кончины, толку нет. Какие бы прогнозы я ни делал и к каким унижениям ни готовился, все равно не угадаю, что ждет меня в реальности. Ну а поскольку улечься в камере и тихомолком умереть от голода мне не дадут, хочешь не хочешь придется выходить во двор и знакомиться с местными порядками на собственной шкуре.

От судьбы не убежать, как бы банально это ни звучало. Вот и я не стану от нее бегать. Наоборот, по мере сил пойду ей навстречу. Возможно, не с гордо поднятой головой, но зато будучи готовым к ее ударам…

Хронометр у меня отобрали, но, по моим ощущениям, подъем в Ведре состоялся в шесть часов утра. С точки зрения перевозчика – поздно, поскольку наш брат привык подниматься еще до рассвета. Поэтому, если сегодня или в ближайшие дни я не умру, так хоть отосплюсь всласть.

Тюремный колокол прозвонил побудку, и вскоре на этаж поднялась дюжина охранников с дубинками – на утреннюю поверку. Все двери были отперты, после чего заключенным велели выйти в коридор и построиться возле своих камер.

Я и горбатый придурок, что пытался ночью привлечь мое внимание, оказались крайними в двух стоящих друг напротив друга шеренгах. Или, говоря точнее – в разомкнутых окружностях, поскольку сейчас в кольцеобразном коридоре находились все обитатели нашего этажа. Исключая, естественно, из их числа сосланного в карцер Бубнилу. Справа от меня и слева от горбуна с десяток камер пустовало. Чего, видимо, не было на втором и третьем этажах, если тюрьма заселялась упорядоченно, снизу вверх, по мере заполнения ярусов.