Роман Глушков - Кровавые берега

В присутствии охраны и при свете солнца, что проникало сюда из камерных окошек, ночные монстры вели себя смирно и уже не казались такими дикими. А многие даже не выглядели монстрами – обычные люди вроде меня, разве что неряшливо подстриженные и носящие изношенную до дыр одежду и обувь.

Таращиться на других заключенных новичку было неразумно, поскольку его самого изучало множество пар глаз. Поэтому я принял скромную позу и уставился в пол. Не нужно выказывать нервозность. Она лишь раздразнит зверей, которые пытаются выяснить, что я собой представляю и могу ли укусить их в ответ. Спокойствие же – признак осторожности, а она свидетельствует о том, что у меня, по крайней мере, имеются мозги. Конечно, самых сильных и агрессивных врагов это не остановит. Но мелкие выскочки трижды подумают, стоит ли задираться на человека, от которого неизвестно чего можно ожидать.

Обыскав камеры и нас, охранники отдали команду спускаться на завтрак. Обе шеренги повернулись и потянулись к лестнице, смешиваясь в одну нестройную колонну. Мы с горбатым опять оказались в самом ее конце. И хорошо – не хватало еще, чтобы кто-нибудь из здешних авторитетов решил, будто я лезу вперед его к кормушке. Горбун продолжал искоса поглядывать на меня, но в разговор не вступал. Видимо, опасался попасть под раздачу, когда я стану огребать положенные новичку неприятности.

Надо полагать, южан среди заключенных было меньшинство. Под властью строгой Владычицы особо не забалуешь, да и лишних людей, что от безысходности становились бы преступниками, в ее городах не было. Каждый горожанин находился при деле, получал зарплату, паек и в целом не бедствовал.

Большинство обитателей Ведра являлись беглыми рабами, которым Владычица даровала шанс на перевоспитание. Беглецу давался годик-другой, чтобы осознать: работа на свежем воздухе и хорошее питание приятнее жизни за решеткой на скудных харчах. Разумеется, почти все в итоге выбирали труд, ведь раба каждый день кормили вяленым мясом, сыром, хлебной пастой, молоком, овощами и фруктами, а по выходным и праздникам даже поили кактусидром. Когда же раб старел, его переводили на легкую работу. Или предлагали уехать в Атлантику, если он к тому времени не обзавелся здесь семьей и не утрачивал желания вернуться на родину. Много чего болтали в мире о рабах королевы Юга. Но никто и никогда не слышал, чтобы хотя бы один из них умер от голода или переутомления.

Конечно, зачастую попадались и такие, кто, отсидев в тюрьме и вернувшись на работу, осмеливался бежать во второй раз. С рецидивистами поступали уже по всей строгости: вешали на глазах других рабов или тех, кто тянул срок за первый побег. Это служило им уроком и помогало уразуметь: иной участи, кроме как покориться судьбе и трудиться изо дня в день, рабам с Севера на Юге не дано.

Наверняка многие заключенные, что окружали меня сейчас, выйдут из Ведра и, укротив свой нрав, спокойно доживут до старости в трудах и молитвах. Однако здесь почти в каждом из них еще бушевала ненависть. Они злились на Владычицу за ее законы. На тюремщиков – за их грубость. На эти земли – за то, что они так далеки от родины. На себя – за неудачную попытку побега. На собратьев-узников – за то, что тех тоже переполняла злоба на весь мир…

Но главной причиной ненависти, пропитавшей тюрьму от фундамента до крыши, была здешняя пища. Я еще не видел, чем тут кормят, но уже понимал, что кормят отвратительно. И что за пайку в Ведре таким, как я, приходится бороться не на жизнь, а на смерть.

Это стало понятно по фигурам идущих впереди меня заключенных. Самые костлявые из них старались ненароком не задеть плечами тех, чьи щеки не были такими впалыми, и кто, подобно Бубниле, выглядел уже не истощенным, а сухощавым и жилистым. Эти «крепыши» держались, как правило, не поодиночке, а стаями. И в центре таких стай вальяжно вышагивали вожаки – самая «упитанная» и наименее оборванная тюремная каста.

Мой образ жизни не способствовал накоплению лишнего жира, да и за время конного путешествия я порядком исхудал и потому не слишком выделялся из толпы. А вот с одеждой мне не повезло. Даже пропыленная, потертая и выцветшая на солнце, она, на зависть местным голодранцам, оставалась добротной и крепкой. Вдобавок ночное купание смыло с нее почти всю грязь – камуфляж, какой помог бы мне влиться в «ведерное» общество, не привлекая к себе внимания.

На каждом лестничном пролете стояли по два охранника, и спуск во двор проходил спокойно, как и утренняя поверка. Я по-прежнему держался позади всех, но теперь на меня озирались чаще. И во взглядах этих читалось уже не простое любопытство. За несколько часов в камере я смирился с тем, что вот-вот огребу по полной программе, и неотвратимость этого в какой-то степени даже придала мне уверенности. Драться врукопашную я не любил и не умел, но порой, когда меня загоняли в угол, отмахивался кулаками до последнего. Буду отмахиваться и сегодня, поскольку мирного решения моей проблемы не существует.

Вернее, такой способ есть, но проблему он не решит, а лишь усугубит. Не надо далеко ходить за примером. Вот они – обитатели Ведра, пытавшиеся оградить себя от зла, покорно снося унижения. Если таких, как Бубнила, я называл не людьми, а зверьми, то эту категорию заключенных следовало, наверное, отнести к падальщикам. Тощие, как смерть, трясущиеся, согбенные и вконец запаршивевшие, они почти утратили нормальный облик, а кое-кто, не исключено, забыл и человеческий язык. «Зверье» пинками и руганью прогоняло их со своего пути, прочие старались не приближаться к ним без надобности. Они же, поскуливая и вжимая головы в плечи, были готовы снять с себя последние лохмотья и отдать последнюю горсточку риса, лишь бы их оставили в покое… Впрочем, каждый сам выбирает для себя тактику выживания в зверинце. Чтобы с волками жить, совсем необязательно по-волчьи выть. Кое-кто полагает, что будет достаточно просто пресмыкаться перед ними, поджав хвост и безропотно снося укусы.

Голод пока не мучил меня, поскольку я плотно отужинал у дона Балтазара. Поэтому я решил пропустить завтрак и понаблюдать со стороны за тем, как вообще проходит здешняя кормежка и какие порядки царят во дворе. Отойдя в сторонку, я прислонился к стене неподалеку от выхода и, стараясь не смотреть в глаза заключенным, взялся потихоньку оценивать обстановку.

Узники четвертого этажа были выведены во двор последними, и к нашему появлению здесь собралась уже вся тюрьма. За исключением узников верхнего яруса, которых, видимо, кормили в камерах, а выводили на прогулку после того, как в Ведре звонили отбой. Народу было много, и почти все столпились сейчас у стойки раздачи пищи. Чтобы не получился бардак, заключенные пропускались к раздаче через специальный турникет строго по одному. Затем получали пайку, отмечались в специальном реестре и отходили от стола, бережно неся пищу в обеих руках. А иначе просто не получилось бы, потому что посуду здесь не выдавали. Ее заменяли капустные листья, в которые и накладывалась скудная арестантская еда: размоченная в воде пригоршня крупы и катыш хлебной пасты величиной с куриное яйцо. Поглощалось все это при помощи рук, а запивалось водой из фонтана, что весело журчал посередине двора и хоть немного, но окультуривал это мрачное место.