Артем Мичурин - Песни мертвых соловьев

И тут чудесная картина взорвалась красным. По лицу разлилось липкое тепло.

– Вот так, сучара!

Туша гнилозубого любителя близости дрогнула и свалилась, дышать стало значительно легче.

Я стер с глаз скользкую влагу и поднялся.

Тварь лежала на боку. Жилистая, обросшая короткой дымчато-серой шерстью рука с длинными когтями конвульсивно подергивалась, оставляя на земле борозды. Шерстью также были покрыты грудь и частично ноги в обмотках, защищающих заднюю часть стопы и голень. Другой одежды не наблюдалось. Кожа существа имела землистый оттенок с коричневатыми пятнами, почти такой же, как был у хилых безглазых мозгоебов. Да и пропорции тела у них были похожи. А вот мускулатуры моему новому другу от природы досталось щедро, возможно, в компенсацию недостатка мозгов, коих по земле было разбросано не особенно много. Сравнить строение черепа не представлялось возможным, так как большая его часть пребывала в разобранном состоянии.

– Нет, вдали от врачей тебе все же было лучше.

– Что? – недоуменно воскликнул Сиплый.

– Да так, мысли вслух.

– Ах, у тебя мысли?! – взвизгнул тот, размахивая у меня перед рожей автоматом. – Ну, расскажи! Расскажи, что за мысли ты там вертел, в своей больной башке, когда подставил меня, как…

Сиплый умолк и замер, горделиво, будто на параде, задрав подбородок. Ниже опустить его не давал кончик ножа, засевший в ноздре.

Я забрал из ослабших рук товарища автомат и повесил себе на плечо.

– Знаешь, дружище, один умный человек сказал: «Смелость часто бывает следствием чувства обесцененности жизни, тогда как трусость всегда – следствие ложного преувеличения ее ценности». Подумай над этим.

– Ладно-ладно, – зашептал воспитуемый. – Я все понял.

На ум пришли еще несколько цитат, которые неплохо было бы озвучить для закрепления эффекта, но продолжению воспитательной беседы помешал громкий хлопок в паре сотен метров.

– Дьявол! Это Ткач, – прогундосил Сиплый, все еще согревая дыханием мой нож.

– Держи, – я вернул автомат и подобрал «ВСС». – Не отставай.

Бомбоубежище удалось обнаружить только по облаку цементной пыли, что неспешно оседало над дырой в совершенно заросшем холмике. Не будь взрыва – прошел бы мимо. Как его разыскал Ткач – ума не приложу. Будь то Сиплый, я бы не удивился. Эта сволочь наркоту нутром чует. Вот, опять закинуться решил.

– Завязывай. Горстями уже жрешь.

– Нога болит. Не переживай, не отключусь. Скажи лучше, что делать будем.

– Ждать. А как только эта гнида из норы вылезет – мочить.

– Ждать?

– Есть мысль получше?

– Да я бы не против, но что, если это не единственный вход? Разве в бомбоубежище не должно быть запасного?

Твою мать! А он снова прав. И куда теперь? Искать запасный выход? Хуй тут чего найдешь. Ткач уже десять раз слинять успеет. Придется лезть внутрь, как ни крути. Это плохо. В кромешной тьме и я ничего не разгляжу без фонаря. А включу фонарь – стану прекрасной мишенью. На месте Ткача я бы затихарился в коридорчике и ждал, пока такой «светлячок» не покажется. Хотя есть же… А для чего еще нужны друзья?

– Дело говоришь, Сиплый. Идем внутрь. Запрягайся, фонит тут порядком, да и пыли до хера.

– Внутрь? – переспросил тот слегка подавленным тоном.

– Ну да. А ты чего хотел, лесочком прогуляться?

Боевой товарищ вздохнул и принялся упаковывать свое бренное тело в ОЗК.

Я тоже, решив не пренебрегать штатной защитой организма, накинул поверх недешевого и уже полюбившегося плаща резиновый балахон, рассовал магазины «ВСС» по здоровенным карманам, вернул на морду респиратор и затянул шнурки капюшона.

Сиплый пошел дальше и, облачившись полностью, стал похож на облитое дегтем пугало.

– Свет достань, – напомнил я.

– А, точно, – он расстегнул балахон и, прицепив динамо-фонарь на петлю, снова закупорился.

– Идем.

Желтый луч, почти осязаемый в клубах пыли, осветил уходящую вниз лестницу, грязную и скользкую.

– Вперед, – кивнул я Сиплому. – Да не бзди, прикрою.

Тот пробубнил что-то себе под нос и, держась одной рукой за гнилые перила, а другой – вцепившись в автомат, начал спускаться. Дрожит, как лист осиновый. И это на пилюлях под завязку. А без них каково? Подумать страшно. Лишь бы фонарь не разбил, грохнувшись.

Внизу, как я и предполагал, оказалось до хера воды, чуть не по яйца. Да еще и срань всякая под ней. Даже мне, чтобы переставить ногу, приходилось изрядно пошуметь. А что уж говорить о моем хромоногом напарнике? Тот бултыхался, как налим в сетях.

Опасаясь засады, я шел метрах в трех за Сиплым, чем заметно его нервировал. Медик то и дело оглядывался, недовольно шипя сквозь фильтры, и делал каждый следующий шаг медленнее предыдущего. А когда мы миновали тамбур с раскуроченной взрывом дверью, вообще выключил фонарь и сдал назад.

– Ты что, твою мать, делаешь? – осведомился я, подойдя ближе.

– Пытаюсь выжить.

– Быстро включил и пошел.

– Сам включай. И вообще, на кой тебе свет, ты ж в темноте прекрасно видишь?

– Сиплый, не беси меня своей тупостью, – я подкрепил слова, легонько уколов товарища под ребро.

– Кретин! – зашипел тот. – ОЗК мне проткнул.

– Двигай, а то и начинку попорчу.

Просьба возымела эффект – медик нехотя щелкнул тумблером и сделал шаг вперед.

Свет отразился от стен огромного зала с тремя рядами подпирающих потолок бетонных свай. Двухъярусные деревянные нары по периметру, железные койки промеж колонн… Обитаемое помещение, не иначе. Когда-то обитаемое. Справа темнели два дверных проема. За одним виднелись электрощиты, за вторым – громоздкая железяка с большим квадратным радиатором и множеством гнутых труб. Похоже, дизельная электростанция. Еще одна дверь находилась метрах в тридцати, возле стыка с фронтально расположенной к нам стеной, которая, в свою очередь, также имела три проема и уходила влево коридором.

– Дьявольщина, – Сиплый аккуратно оттолкнул стволом подплывшую черепушку, коих тут, вместе с прочими фрагментами москвичей, немало зашвартовалось вдоль стен.

– Смелее, – подбодрил я, – не укусят.

Чудной он все-таки. Живых режет – не морщится, а мертвых стремается. Может, видел чего в очередном наркотическом угаре? Надо будет у него разузнать, если не пополнит ряды безвременно почивших. Ох, сколько ж их здесь! Горы костей. И так повсюду – в каждом подвале, в каждой дыре. Меганекрополис, едрить его налево. Какой же тут фон стоял, раз народ ложился штабелями, боясь нос наружу высунуть? Хм… А сам бы что сделал, окажись на их месте? Изжариться за минуты или гнить день за днем, покрываясь язвами, выхаркивая разложившийся ливер, теряя рассудок? Я, пожалуй, первый вариант выбрал бы. Когда еще удастся собственными глазами повидать ад? Но эти выбрали второй. На что надеялись? Чего ждали? Непонятно. Сидеть в склепе, набившись толпой, и смотреть, как один за другим дохнут твои соседи – кто от лучевой, кто в петле, кто с бритвой в шее. Наблюдать, как заполняется мертвецкая, все плотнее и плотнее, пока тухлое мясо не полезет наружу через дверной проем. А когда мертвых станет больше, чем живых, они будут валяться рядом, потому что нет сил их убирать. Жизнь в братской могиле. Смрад гниющих жен, сыновей, матерей… Ах, черт, даже слеза навернулась. Ошибочка, конденсат. Вот ведь, и всплакнуть-то толком не получается.