Андрей Буровский - Ад закрыт. Все ушли на фронт

– И его, и других упертых наци, – подхватил Канарис. – А мы – военные, мы должны устранить губителя Отечества. Наше дело – поддержание стабильности, а что дальше – нация решит.

– Надо сказать, Петер, вы обладаете поразительными способами убедить нас захватить власть в государстве, – отнесся лично к Пете Роммельсдорф. – Принятию этого решения очень способствует зрелище горящих городов, заваленных трупами окопов и насилуемых школьниц.

На лицах собравшихся начали расцветать улыбки – впервые после последней сцены.

…В это же самое время, ненормально поздно для немцев, Сладчайший Фюрер наставлял вернейшего исполнителя самых деликатных поручений:

– Отто! Ваша задача – арестовать верхушку заговорщиков. Не тратьте время на аресты в частях, это сделают без вас! Ваше дело – заговор! Верхушка! Не надо мелочей, надо всегда брать главных! Обезглавить! Это гуманно, потому что парализует волю к сопротивлению!

«Интересно… – думал Скорцени, – интересно, почему он так растерян, Сладчайший Фюрер? Почему на него так действует заговор в верхушке армии? То он тянет, тянет… То вдруг решается всех арестовать. То вот опять болтает второй час…»

В кабинете Сладчайшего Фюрера было душно, воняло ароматическими палочками из Китая.

«Ну почему он так не любит проветривать? – тоскливо думал Отто, стоя с почтительным лицом. – Ну почему в комнате непременно должна куриться эта восточная гадость?»

– Вы возьмете с собой собак?!

Сладчайший Фюрер резко остановился напротив Скорцени, резко выбросил обе руки раскрытыми ладонями вперед. Когда-то у Отто была невероятно темпераментная женщина, гречанка. Кончая, она отталкивала Отто раскрытыми ладонями.

– Не возьму, мой фюрер! – почтительно объяснил Отто Скорцени. – Там не нужно никого искать по следам.

– Нет, возьмите собак, – капризничал Фюрер. – Собака – арийское животное, оно сразу отличает лед от жары, свет от тьмы!

Он еще долго нес демагогическую ахинею, принимая картинные позы.

«Кого он хочет очаровать? – думал Отто. – Он меня хочет очаровать? Неужели я так похож на гимназистку?! А на заседаниях всей верхушки он кого хочет очаровать? Этого толстого Гиммлера? Лысого Бормана? Хитрую задницу Канариса?»

Фюрер повысил голос, опять словно бы оттолкнул руками единственного собеседника. «Во… Готово… Орет… – обреченно подумал Скорцени. – Это надолго».

В сущности, орал фюрер элементарные вещи: что заговоры – вещь плохая, что заговорщиков надо арестовывать, что заговорщики – нарушители доверия, что они мешают немецкому народу выращивать свиней и строить дороги.

«Ну почему я обречен все это слушать… – тяжело вздохнул Отто, переменяя ноги и не меняя почтительного выражения лица. – Ну почему я, а не Гиммлер и не фон Браухич? Ну почему именно я?»

На этот раз Фюрер так разорался, что спасение неожиданно наступило: в кабинет заглянул Мартин Борман.

– Мой Фюрер… Необходимо посмотреть эти бумаги…

– Да-да… Отто, я на вас рассчитываю! Отто, вы сделаете все что нужно! Отто, вы сломаете им шеи! Отто, я хочу своими глазами видеть всех негодяев!

«Он что, рассчитывает перевербовать всех своей болтовней?» – невольно подумал Скорцени. Борман под локоток выволок его из кабинета. Оттуда еще неслись последние раскаты демагогических речей. Спускаясь по лестнице, он глянул на часы: половина первого. Надо же, два часа держали людей, заставляли стоять без дела.

Скорцени прошелся вдоль замершего строя. Как всегда, не приходилось делать даже мелких замечаний.

– Командиры взводов, ко мне, – вполголоса произнес Скорцени, чувствуя привычное возбуждение: от глухой ночи, от прохладного ветерка, от беспрекословного подчинения, от того, что сейчас он приведет в действие могучую военную машину.

– Первый взвод блокирует улицу с востока, – негромко повторил Отто Скорцени то, что и так было известно. – Второй – с востока. Третий и четвертый идут со мной.

Он вскинул голову, посмотрел в лица. Командиры смотрели спокойно, преданно и напряженно.

– Пошел!

Мотоциклы помчались по улицам. Как он любил все это! Ветер в лицо, движение, скорость… Ах хорошо! Как поется в старой доброй песне:

Мы идем, чеканя шаг… Пыль Европы у нас под ногами! Только ветер свистит в ушах! Кровь и ненависть! Кровь и пламя!

Ветер свистел в его ушах…

А в комнате продолжали говорить.

– Надо еще посмотреть, что будет, если к власти придет Борман, – вставил Петя. – Я понимаю, что смотреть бывает тяжело, но это же и есть то, что мы можем вам реально дать: знание будущего.

– Это огромная сила, – убежденно высказался Канарис.

– Действительно… А что, если к власти придет Борман? – мягко произнес фон Бир… То есть Мильх. – Мы ведь пока можем направить историю и в эту сторону…

– Борман прагматик? Не особенно приятный, но прагматик? При нем все должно быть много лучше?

– Я уже оценил ваш метод, Петер… Я боюсь отвечать утвердительно…

– Правильно делаете… – заулыбался Петя. Он уже знал ответ и чувствовал себя довольно уверенно. – Потому что в таких режимах, как национал-социализм, все плохо. В одну сторону пойдешь, перегнешь с воплощением в жизнь кабинетных идей – начнутся массовые репрессии, террор, и в конечном счете общество сваливается в кровавый хаос, гражданскую войну и распад. Перегнешь палку в другую сторону, создашь гибкое, прагматичное государство – неизбежна, в конечном счете, дико затянувшаяся война со всем миром.

– Почему затянувшаяся?

– Потому, – ответил за Петю фон Берлихинген. – Потому, что ни с Россией, ни с англосаксами блицкриг совершенно невозможен. Англосаксы сильны флотом и авиацией. Россия… Фронт будет расходиться, как воронка, никаких сил не хватит. А проиграть войну на востоке трудно, потому что русские очень уж не любят правления коммунистов… Сладчайший Фюрер никогда не сумел бы использовать русских солдат, чтобы пополнять ими ряды вермахта. Он бы не смог это сделать из-за своей фанатической упертости! Но Мартин Борман – он же прагматик, он сможет. В результате события на Востоке и затянутся. Все верно?

– Да… Но давайте посмотрим, как именно.

Петя махнул рукой, из темно-серого тумана сложились изломанные, рваные линии окопов. Линии уходили чуть ли не за горизонт, рассекали бесконечную равнину: поля, перелески, луга. Линии окопов с колючей проволокой перед ними, с валом, останавливались около речек; тут серели бетонные укрытия, ощетинившиеся стволами. Впрочем, никто не стрелял – ни из этой линии окопов, ни из другой, тянувшейся параллельно, в полукилометре от нацистской.

В окопах и у костров позади линии окопов сидели небрежно одетые люди; шинели у них были подпоясаны то ремнями, то веревками. Судя по заострившимся чертам лиц с сильно торчащими носами, по тому, как кожа обтягивала скулы, видно было – эти люди давно голодают. У одного костра пожилой солдат рассказывал, как до войны копал и сразу варил молодую картошку на своей ферме. Остальные жадно слушали, сглатывая голодную слюну.