Артем Мичурин - Еда и патроны

Вообще, на Муромской стороне Оки форты встречаются не особо часто. Это вокруг Арзамаса кроме них ничего не найти. А здесь непуганые идиоты водятся ещё в изрядном количестве. Маленькие деревушки вблизи городов и крупных посёлков, надеются на помощь соседей. Те, что подальше, рассчитывают на собственную дружину и господа бога. А отдельные сообщества клинических недоумков всё ещё верят в силу разума и доброго слова. Но это до поры. Стоит недобитым пацифистам пережить один рейдерский набег, как вокруг мирной деревеньки начинают расти стены, рвы и вышки. Резкое сокращение численности идиотов в результате набега, приводит к высвобождению готового строительного материала в виде опустевших изб. Народ оперативно скучковывается ближе к центру, а окраинные срубы разбираются для возведения фортификаций. Год-другой упорной работы, и вокруг уцелевших домов появляется стена. Какая-никакая, а видимость безопасности. Потерпевшие из других разорённых деревень зачастую предпочитают не въёбывать как ломовые лошади, возводя собственную стену — бывает, и огораживать-то уже нечего — а перебираются на новое место. Разумеется, наученные горьким опытом, они пойдут не в «хранимый господом оплот человечности», а в форт. И чем выше будут его стены, чем крепче ворота, чем больше виселиц и крестов со смердящими рейдерскими трупами стоит вдоль дороги, ведущей к нему, тем обильнее поток страждущих. Постепенно место за стеной иссякает. Тогда переселенцы начинают обживать прилегающие территории. Всё больше и больше, пока их не наберётся столько, что они в состоянии будут оградить себя от внешних посягательств, не уповая на открывшиеся в случае опасности ворота за спиной. Так вырастает второе кольцо. И далее по накатанной. Некоторые форты могут похвастать и четырьмя линиями укреплений. Фактически это уже небольшие города с населением в пять-шесть тысяч. Расти они перестают только тогда, когда людской ресурс близлежащих деревень оказывается исчерпан. Естественный процесс укрупнения. Новый этап урбанизации, можно сказать.

Тюрмеровки до этих жилых крепостей было, конечно, далеко. В шестнадцати километрах от неё находилась Судогда, оттягивающая на себя основной поток здешних переселенцев. Из-за этого форт не развивался. Стоял как пень у дороги, давая приют двум сотням своих обитателей и служа, за малую мзду, перевалочным пунктом для нередких на этом направлении торговцев, держащих путь из Мурома во Владимир и обратно.

Я ещё раз бросил взгляд на темнеющей за лесочком пенёк Тюрмеровки, убрал ополовиненный с отъезда запас провизии обратно в сидор, проверил путлища, снял с морды Востока мешок с овсом, пожелал коняге сладких снов и отправился на боковую.

Вообще-то, отпускать от себя цель — не самый разумный шаг. Внутрь они вошли, а дальше — что им там в башку взбредёт? Могут тем же путём выйти, спустя час, да отправиться на все четыре стороны. Уследить невозможно. Но идти следом за ткачёвскими в форт — тоже не решение. Один раз мне уже повезло — не столкнулся нос к носу с Сиплым в Чаадаево. Больше судьбу испытывать не стоит. Попадёшься на глаза — осложнишь себе задачу многократно. Придётся потом всю дорогу след брать без сна и отдыха, на амфитаминах. А это говно нынче недёшево.

Утром мой чуткий сон был прерван истошным петушиным криком. Мерзкие птицы. Ума не приложу, какого хера им голосовые связки не вырезают. Посмотрел на часы — двадцать минут шестого. До выхода чёртова уйма времени. Восток ещё не проснулся. Всегда завидовал этой способности лошадей — спасть стоя. Хотя, строго говоря, это всё же не сон, а дрёма. Для полного восстановления сил они ложатся, но ненадолго, в основном вот так стоят, свесив голову, и посапывают. А секрет весь в коленном суставе, который чудесным образом запирается, прямо как хороший складной нож — щёлк — и складень превращается в фикс. Так и тут. Мышцы ног у лошади при этом не напряжены, она держится исключительно на скелете.

Вот, казалось бы, человек — венец творения, но даже в такой ерунде и то скотине уступает. А может и не венец он вовсе? Взять хотя бы медведя — силён неимоверно, если захочет, сруб по бревну раскатает и не запыхается, быстр, коня накоротке догоняет в лёгкую, по деревьям лазает аки белка, жрёт всё подряд, а когда жрать нечего, не обламывается поголодать месяца три, умён, не глупее собаки будет. Что такое человек перед этим зверем? Ничтожество. Слабый, хрупкий, изнеженный. Что смогу я противопоставить дикой звериной мощи, столкнувшись с ней вплотную. Ничего. Разве только…

Мой нож. Он достался мне «в наследство» от Валета. Тот всегда держал его рядом, даже ночью клал у изголовья, вмести с любимым ПММ. Прямой кинжальный клинок в пятнадцать сантиметров длиной, три шириной, и около полусантиметра толщиной почти на всей протяженности — от хвостовика и до последней своей четверти, где он начинает плавно сужаться, как по толщине, так и по ширине, сходясь к иголочно острому кончику. Прекрасный в своей лаконичности. Заточка двусторонняя, но, честно говоря, толку от неё немного, что естественно при таких-то габаритах. Да и не задуман он для реза. Кинжал есть кинжал. На потёртой испещрённой царапинами стали ещё остались кое-где следы матового серого покрытия. Думаю, раньше весь клинок был таким, и не бликовал, но время внесло коррективы. Не пощадило оно и латунную гарду, затемнив до зеленовато-коричневого, лишь потёртости от ножен всё ещё сверкали желтизной. Гарда, кстати, очень удобная, с чуть отогнутыми вверх «рогами», не мешает диагональному хвату. А то, помню, в детстве, когда баловался своим свинорезом, у которого крестовина была строго перпендикулярна рукояти, лишился ногтя. Хотел на спор пробить доску, взял по-фехтовальному, тык — и большой палец осиротел. Здесь же он мягко упирается крайней фалангой в «рог». Да и рукоять заточена явно под диагональ, хотя и прямым, и обратным хватом в ладони лежит как влитая. Сделана она из чёрного пластика, до сих пор не давшего ни единой трещины. Толстая, разборная, крепится к хвостовику втулкой и двумя винтами. Внутрь засунуты стальные грузы для баланса. По мне так баланс идеальный — на сужении перед гардой — так что ничего не вынимал и не перетачивал. Жаль, модель не знаю. В книжке такого не встретил. На корне клинка деревце выштамповано и надписи по-нерусски, хер поймёшь, а на гарде номер — 18 808.

Сколько ублюдков испытало на собственной шкуре сталь этого клинка, омыв его кровью — трудно подсчитать. Говорят, если вещь долгое время принадлежит человеку, находится с ним в тесном контакте, то ей передаётся часть души хозяина. А если вещь год за годом забирает жизни, десятки жизней, интересно, передаётся ли ей частичка тех, в ком она пошуровала? Иногда мне кажется — эта железка в пластике не так проста. О да, она определённо себе на уме. Чтобы убедиться, достаточно положить ладонь на клинок. Я чувствую, как он пульсирует, как дрожит в нетерпении, будто наркоман давно не получавший дозу. А когда вынимаешь его из мёртвого тела, он тих, безмятежен, сыт. Странно. Ведь, если подумать, я никого за всю жизнь не убил голыми руками. Всегда в них что-то было, всегда между мной и тем парнем стояло что-то: свинец, сталь, камень, стекло, дерево, нейлон. Нда, печально. До чего же измельчал человек, если даже убийство — естественную, первобытную, древнюю как мир функцию — перепоручает вещам? Мы зависим от них куда больше, чем они от нас. Рабы вещей. И из этого рабства нам уже не спастись. Ну, в самом деле, что ж мне теперь ломать хребты и рвать кадыки, если можно легко сунуть пером в бок или нажать спуск, выбрав жертву. Мы сторчались. Мы не можем без них. Крутой мужик выходит на улицу и, ощупывая карманы, понимает, что забыл валыну — кошмар. В коленях дрожь, в глазах отчаяние. Кто он теперь? Человек? Нет. Скотина. Беспомощная и жалкая. Он забыл не просто вещь. Он забыл большую часть того человеческого, что имел. И неизвестно ещё, кто от кого берёт частицу.