Дмитрий Глуховский - Пост 2. Спастись и сохранить

Катю-маленькую «Щелкунчик» поразил.

Она не знала, что люди могут так двигаться: летать, например. Что женщина может быть так красива, достичь таких пределов изящества. Вокруг люди кутались в рванье: магазины не работали уже давно, модницы шили себе франкенштейнов из коллекций минувших лет да чуть ли не свеклой губы себе красили. И тут — рождественский бал, ожившие куклы, кружащиеся с оловянными солдатиками, роскошные платья, восхитительная, прекрасная Мари, которую сама Анастасия Шевцова танцевала.

Катя тогда решила, что тоже должна стать Мари.

Вернувшись домой за полночь — прямо на их улице стреляли, пришлось отсиживаться, ждать гвардейских броневиков, — она еще несколько часов не могла уснуть. Мать потом искала и еле нашла для нее на черном рынке аудиосказку с музыкой Чайковского, и Катя, заслушивая диск до перегрева, силясь зыбкие воспоминания закрепить, рисовала под него — себя-Мари, неуклюжего героя Щелкунчика, приторную Фею Драже, мерзкого и страшного Короля мышей, похожего на ее убитого папу Дроссельмейера.

Других девочек в балетную школу пристраивали матери, тоскующие по пустым годам своей напрасной жизни, в надежде, что дочери станут звездами за них. Катя вытребовала себе занятия балетом сама — на десятый день рождения. И сама заставляла мать на них ее возить, пока мир не вернулся, до воцарения Михаила Первого — потом уже сама, одна ездила.

Но за те пять сезонов, которые Катя танцевала в Большом, «Щелкунчика» там не ставили.

— Так. Мари у нас Антонина будет. Щелкунчик Зарайский. Дроссельмейер ты, Вань, — распределяет роли Варнава. — Кордебалет, понятное дело, игрушки, крысы, цветы.

Антонина улыбается и сразу же, продолжая движение губ, зевает.

Катя появляется из-за угла, когда Рублева уже почти исчезла в глубине коридора. На Кате балетки, вкрадчивые мягкие лапки, и Рублева никак не могла ее заметить. Там, где коридор кончается, на стене висит телефон, и телефон этот трезвонит по ней.

Дверь в рублевскую личную гримерку остается приоткрыта; пройти мимо выше Катиных сил. Она замирает против щели и вклинивает в нее свой грязный шелковый пуант.

На стене висит плакат: «Антонина Рублева, прима Императорского балета» — Тонька на руках у Зарайского в тухлой гутенмахеровской «Жизели». Белый занавесочный тюль, скупердяйский фон, утомленный мужеложец Зарайский мечет в воздух бесполезную Рублеву, которая все равно проиграла битву с земным тяготением, как только родилась. Не самое удачное фото, но главное тут не в том, что изображено, а в том, что написано.

На вешалке норочья шуба с коротким рукавом под любимые рублевские, по локоть, кожаные перчатки, на столике — несколько журналов. Катя задерживает дыхание, бросает быстрый взгляд в коридор. Она возвращается с репетиции последней, остальные уже прошли, ничто не должно ей помешать.

Змейкой она проскальзывает в Тонину гримерку, мгновенно оценивает журнальную россыпь: Vogue, L’Officiel, Numéro, еще один Vogue, сентябрьский. Мамочка, все иностранные! Откуда их столько у Рублевой, и зачем ей столько! Голова идет кругом, как после того бесконечного фуэте в «Лебедином озере». Колебания длятся не больше секунды. Катя берет Vogue — посвежей — и, прислушавшись к тишине в коридоре, исчезает.

Но там ей приходится со всех ног бежать в туалетные комнаты, потому что Рублева, прикрикнув на кого-то в трубку и звякнув ей зло, бурей несется обратно. Катя запирается в кабинке, молясь, чтобы Господь не подвел ее хотя бы сейчас, снимает фаянсовую крышку сливного бачка и, скрутив Vogue трубочкой (как хорошо, что она не пожадничала и не схватила гигантский Numéro!), прячет его внутрь, беззвучно опускает тяжелую и скользкую крышку, спускает воду и выходит с самым невинным и несведущим лицом.

У раковин стоит Рублева, срочно стирает потеки туши, на Катю смотрит как на мышь: опасливо и брезгливо. Катя, поддерживая легенду, моет руки, с Рублевой стыкуется взглядами в зеркале.

— Не дождешься! — бросает ей Тонька.

— Дождусь, — вежливо отвечает Катя.

За журналом она возвращается, когда в здании уже гасят свет, убедившись, что Рублева села в заранее поданную лакированную машину с номером «717» — счастливым числом князя Белоногова, о чем, конечно, знает вся светская Москва.

Катя обрызгивает журнал духами и мчится с ним домой — к Танюше. Но показывает соседке его не сразу: сначала требует налить просекко, потом ставит исцарапанный диск Stromae и наконец извлекает журнал.

— Да ты чего? — ахает Танюша. — Это что… Вог? Это по-французски?!

— Парижский номер! — гордо выговаривает Катя. — Сентябрь!

— Этого года? — не верит ей Танюша.

— Ну посмотри! — Катя отчеркивает дату ногтем.

— Зачем! — одергивает ее Таня. — Что за вандализм! Смотрела уже?

— Нет, конечно. Тебя ждала.

— Где достала?

— Своровала! У Сторублевой.

— А у нее откуда?

— Ей Белоногов из Франции с контрабандой везет. У них любовь.

— Тогда за любовь!

Они чокаются и прихлебывают кислое бледно-золотое просекко, давясь пузырьками. Теперь можно и открывать.

Журнал все еще круглится, глянцевых страниц в нем немного — сами французы давно перешли на электронку, бумага для них просто дань традиции; но электронный выпуск прочесть невозможно из-за блокады, да и рабочих компьютеров в Москве у гражданских лиц нет. У Белоногова разве что, хмыкает Катя.

Но и этих немногочисленных страниц им хватит, чтобы понять — чем сейчас живет Европа. Что носит.

Люди на фото выглядят странно и даже, пожалуй, дико. Брючные костюмы слишком просторные, платья слишком короткие, ботфорты слишком высокие, цвета слишком яркие, аж глаза щиплет. На то, что принято в этом сезоне носить в Москве, не похоже совершенно.

Катя с Таней листают сначала безмолвно, потом делают паузу — на второй глоток, который получается уже глаже, теплей, — и тогда Катя решается.

— Мне вот это нравится. И вот это еще.

— Да тебя в этом на улице засмеют! А в этом и сжечь заживо могут.

— Правда, Тань. Нормальное платье. То есть рискованное, конечно, но…

Танюша вздыхает, подносит журнал поближе к глазам.

— Ну и сколько ты мне даешь по времени?

— Я не знаю. Я хочу к Юриному возвращению в нем быть.

— А когда он вернется-то?

Катя мрачнеет. Снова подносит фужер к губам, делает глоток такой большой, что он застревает в горле.

— Неделю назад должен был.

Таня смотрит на нее встревоженно и ласково, гладит по руке.

— Материал если достану. Это вот, кажется, шерсть, а это я не знаю что. Ну и ты сама понимаешь, выкроек тут нет, так что будет приблизительно.

— Холмогорова! Ты нам «Петрушку» целого обшила на глазок, ты гений, ну? И я постараюсь помочь с материалом, конечно!