Гарет Пауэлл - Свет невозможных звезд

Все это я знала, хотя знать было неоткуда. Информация присутствовала у меня в памяти, причем сопровождалась вспышками эмоций и разрозненными ассоциациями, принадлежавшими не мне, но мутившими мою голову множеством вопросов и ответов. Я, никогда не бывавшая на Холодной часовне, узнала планету; я помнила ночи в бревенчатой хижине на скалистом гребне, запах импортированных сосен, вздохи ветра на рассвете. Мне помнилось, как ноют зубы от холода весенних вод, бурлящих между камнями, и плач кружащих над долиной канюков.

При виде «Расходящейся воронки» во мне проснулась клаустрофобия от ее тесных, пробитых в породе коридоров, возникли образы пляшущего пламени, холода и удушья.

Я понимала, что это не мои воспоминания; эти видения и чувства принадлежали сумасшедшему старику, каким-то образом выломавшему их из собственной памяти, чтобы инсталлировать в мою. А хуже всего, что я не в силах была провести границу. Кое-какие из моих ранних воспоминаний казались затертыми новой информацией. Я теперь не могла вспомнить нашего старого дома на Альфа-тарелке и перелета на Вторую городскую — единственного раза, когда я побывала вне тарелки до «Тети Жиголо», которая появилась в моей жизни десятилетием позже. Много ли осталось у меня от себя самой? Я попробовала сосредоточиться на детских воспоминаниях…

Шестилетняя девочка играет в переулке между большими жилыми домами. Плечи ее завернуты в драное одеяло. Дяди нет дома — шастает по барам у порта, играет на мелкую монету, ищет работу. Сводный брат спит в квартирке наверху, в тесных комнатах, где они живут втроем.

Девочку зовут Корделией. Она умеет колдовать. Движением звенящего от мурашек пальца вызывает на тротуар переулка игрушки. Фигурки из палочек — живые куколки и настоящие солдатики — возникают по ее воле, поднимаются из земли, как растения. Она склоняется над ними, разглядывает круглыми глазами. Это ее человечки. Они появляются или утекают в канавки по ее шестилетней воле.

Через несколько лет она подавит в себе эту странную способность плавить и лепить металл, из которого состоит поверхность ее мира, и сама поверит, что выплясывающие перед ней фигурки — лишь игра слишком живого детского воображения. Но пока она довольна: сидит на корточках и смотрит, как они танцуют.

Много ли я забыла о своей жизни? Я попробовала вспомнить ребят, с которыми росла в припортовом районе, но наскребла в памяти лишь полдюжины имен, да и из них, ручаюсь, некоторые принадлежали тем, кого знал в детстве отец. Мне передавали только сведения об управлении «Тетей», но с ними просочились и другие, из серой зоны между тем, что он делал и кем был.

В уме крутились слова Ника об Интрузии. Если верно, что мы есть сумма наших воспоминаний, что сама наша личность состоит из памяти прошлого, — что происходит, когда мы забываем? Если мы лишились памяти, что остается? А когда нам устанавливают новые воспоминания, изменяя то, что делает нас теми, кто мы есть, — кем мы становимся?

Я — еще я? Или уже нет?

«Тетя Жиголо» застонала, зацепив атмосферу где-то над экватором. Я в кресле второго пилота ощущала каждый рывок и пике старенького судна. На одном уровне переживания представлялись рутиной, словно я тысячу раз протягивала дымный след сквозь небеса чужих миров; на другом — испытание было сравнительно новым и тревожным. Для выросшей на тарелке девчонки тряска в планетной атмосфере выглядела прелюдией к крушению.

— Все нормально, — твердила я себе под нос, вцепившись в подлокотники и понимая при этом, что я — в иной жизни — проделывала такое несчетное количество раз.

Когда корабль качнулся и накренился, меня на головокружительное мгновение сменил Ник Мориарти. Мои ладони — тонкие, девичьи — потянулись приласкать панель управления, заставить старый корабль плясать по мановению руки.

А потом худшее миновало, и я сразу пришла в себя. Небо расчистилось: яркую синеву пятнали, как отпечатки пальцев, клочки серого и белого. Земля разворачивалась под нами рельефной картой. И хотя я все детство провела в освещенном шарами полумраке тарелок, это огромное воздушное пространство показалось до боли знакомым — и захватывающим дух.

Ломакс покосилась на меня с пилотского поста.

— Ты в порядке, девочка? Не мутит?

— Все хорошо.

Корпус звякал и тикал, остывая в высотных слоях атмосферы.

— Что-то ты бледновата. Если начнет тошнить, выбери другое место, ладно?

— Говорю же, все хорошо.

— Уверена? Потому что…

— Хватит, прекрати, Тесс! Кончай суетиться, смотри за дорогой, черт побери.

Я зажала рот ладонью. Ругалась я, но слова были не мои.

— Что ты сказала?

— Извините. Не знаю, откуда это.

— Ты говорила как…

— Как мой отец? — Я сглотнула подступившую рвоту. — Понятно. Извините, я не нарочно.

Ломакс сжала зубы.

— Только не зови меня Тесс, — процедила она и понизила голос почти до шепота: — Так меня никто не зовет. Только Ник. Он один.

Я почувствовала, как краснеют щеки.

— Больше не буду. Обещаю.

Ломакс снова повернулась к панели.

— Смотри же!

Она закатила глаза, словно говоря: «И какого черта я подписалась на эту дурацкую работу?»

Впереди вырастал космопорт — длинная полоса на заливной равнине между остроконечными снежными горами с одной стороны и скалистым побережьем — с другой.

«Иногда, — думала я, проходя вслед за Ломакс в тяжелые стальные двери портовой таверны, — чем больше знаешь о том, где ты есть, тем меньше — о том, кто ты есть, и наоборот».

Таверну устроили в низком прочном бункере на краю посадочной площадки. К большому недовольству Паука, мы оставили его снаружи: кутаться в пальто, баюкать свой пескоструй и бормотать проклятия ветру. Если нарвемся на такое, с чем сами не справимся, вызовем его одним словом.

Обстановка внутри выглядела традиционной. Та часть моего мозга, которой заправлял Ник Мориарти, узнала в ней родню сотням таких же притонов. Не знаю уж почему, все прилегающие к аэропортам, вокзалам и автостанциям бары похожи друг на друга; одни и те же запахи, клиенты — и к космопортам это тоже относится. Отребье, собиравшееся в этой отхожей дыре, мало отличалось от выгоревших старьевщиков на окраине моей тарелки. Все представлялись призраками давно скончавшихся пассажиров в вечном ожидании пропущенного рейса. Побитые жизнью на обочине, выброшенные из главного потока собственным бездельем и ленью, вечные обитатели транзитных зон. Я видела в них то, что знала по себе. Я сама первые годы жизни подъедала крохи и продолжала бы в том же духе, не вывались невесть откуда «Тетя Жиголо», унесшая меня из той жизни.

Никто не обратил внимания на нас с Ломакс, пока мы пробирались к стойке. Пьющие горбились над несбывшимися надеждами, не в силах взглянуть в глаза не только другим людям, но и собственному отражению в зеркале над баром. Вентилятор перемешивал зловонный воздух. На стене висело металлическое копье. Под столиками шмыгали туземные пернатые грызуны размером с мой большой палец, слизывали пролитое пиво и уплетали арахисовую шелуху.