Гарет Пауэлл - Свет невозможных звезд

Движением руки я раздвинула заросли, заставив их подобрать звенящие побеги и освободить дорогу от двери до лестницы на дальнем конце помещения. Эддисон, видя это, вздернула бровь, но от комментариев воздержалась.

Поднявшись наверх, мы нашли круглую комнату управления — ровно там, где говорила мне песня тарелок. Стены и пол были из мутно-голубого вещества тарелок, а центральная колонна белая, как из мрамора. Мне оставалось только вставить подвеску в колонну. Эддисон заняла позицию у входа, откуда держала под прицелом всю комнату. Взгляд ее рыскал, высматривая угрозы и пути отхода.

Я прошла к противоположной стене, где спиной к полупрозрачной опоре сидел человек. И меня словно током ударило, когда я узнала в нем Мишеля. Тонкие, как водоросли, нити протянулись от его глаз, ноздрей, ушей к белой колонне. С часто бьющимся сердцем я присела перед ним на корточки. Должно быть, они с Доберманом пришли сюда в поисках артефактов — как и рассказал мне в Интрузии Ник — и напоролись на Брандта. Я протянула руку. Щека показалась мне теплой на ощупь, и грудь поднималась и опускалась в ленивом ритме крепкого сна. Он, как и мертвецы внизу, провел здесь много дней. Подбородок оброс щетиной, а нос мой уловил кисловатый запашок старого пота и немытой кожи.

— Кто здесь?

Голос у него был сухой, придушенный проникшими в горло лозами.

— Это я.

Я смахнула осевшую у него в волосах пыль, но даже не попыталась сорвать проросшие в него нити.

— Помоги!

— Не могу. — Я разогнула ноги и потерла ладонь о ладонь. — Пока не могу. Мне сначала надо кое-что сделать.

Развернувшись на каблуках, я сняла с себя подвеску. Песня тарелок в голове притихла до обнадеженного шепота, слабого, как всепроникающий шорох космических лучей. Я покачала голубой камень на кожаном шнурке.

— Вы этого хотите?

Я ощущала их нетерпение, словно подходила к концу долгая ночная вахта. Сейчас исполнится их предназначение, сбудется судьба. Я, сцепив зубы, шагнула к колонне.

— Вам придется за это заплатить.

Интрузия намеревалась использовать тарелки как спасательные шлюпки. Она полагала, что я смогу убедить плоские миры сдвинуться с места и направлю их — вместе с пассажирами-людьми — прочь от надвигавшейся катастрофы, следом за очажниками в раскол реальности и в неизвестность по ту сторону.

У меня были другие планы.

— Может, Интрузия меня и сделала, но она мне не хозяйка, — сказала я.

Я прижала голубую подвеску к мрамору колонны. Она утонула в камне, а я еще подтолкнула ее большим пальцем.

— А теперь, — обратилась я к шепчущим в голове голосам, — я знаю, у вас есть когти. Вы их умело скрывали, но я их чувствую под каждым зданием, в ткани каждой тарелки. Я про них знаю. — Шагнув назад, я возвела раскрытые ладони к пололку. — А теперь я хочу их увидеть!

Я висела в пустоте.

Через центральную опору я соединилась с тарелками и видела теперь модель, но достаточно убедительную. Мне, в отличие от Мишеля, не пришлось телом врастать в вещество тарелки. Достаточно было приложить ладонь к прохладному камню, чтобы настроиться на групповое сознание миниатюрных миров.

Увиденное меня напугало.

Тарелки имели связь со всеми творениями технологии очажников. Все древние изделия, раскопанные в глубинах брошенных городов, стали шпионами, рассеянными по всем заселенным мирам от Земли до дальних звезд. Все, что видели, ощущали и улавливали, они передавали в центр.

— Что это за твари? — спросил Мишель.

Его образ парил рядом со мной, одежда лениво колыхалась на несуществующем ветру.

Я заставила себя обратить взгляд на отвратительные подобия драконов, рвущих туман гипера.

— Их называли чистильщиками. — Информация сама вливалась в мою память. — Это из-за них очажникам пришлось построить Кинжальный флот.

— Господи…

Мускулистые тела драконов парили, взмахивая крыльями. Их число множилось с каждой секундой.

— Они долго ждали.

Мишель не мог оторвать от них глаз.

— Чего ждали?

Я покосилась на него:

— Нас. — И увидела, как он дрожит.

— Их можно остановить? — спросил он.

Я поскребла нижнюю губу передними зубами. Из миров человечества поступали дурные известия.

— Холодной часовни уже нет, — сказала я, наугад выхватывая капли из потопа. Голос у меня дрогнул. — И Земли тоже.

Я только раз была на Земле, но в памяти стояло множество картин, и я распознала в себе тоску по силуэтам Рима и Токио, по улочкам Парижа, по влажному блеску Венеции и Лондона.

Никогда я не чувствовала себя такой обделенной, как сейчас, оплакивая целый мир унаследованной от призрака отца памятью.

Я взяла Мики за руку, и мы молча просмотрели новости других миров. Привлеченные кровопролитием войны Архипелаго и самоубийственным крестовым походом Судак, чистильщики оправдывали свое название. Существа размером с автобус налетали волнами в сотни и тысячи зараз, терзая и пожирая на своем пути каждую крошку органики или обработанного металла. Не трогали они, кажется, только камень и бетон, хотя и за это я бы не поручилась на сто процентов. Я видела, как разбегаются люди, как их настигает и поглощает эта волна, как алмазные челюсти рвут и сокрушают тела. Я видела оторванные головы и конечности, перекушенные и растянутые торсы, видела, как драконьи глотки вбирают кожу, кость, хрящи до последней крошки. Чистильщики походили на хищную стаю, но я откуда-то знала, что они наделены разумом.

Распятый в невесомости Мишель обводил глазами пересланные множеством артефактов картины гибели и опустошения.

— Сколько у нас времени?

Я позволила песне тарелок направить меня к клочку неба за красной звездой нашей системы.

Между тарелками уже кружили несколько чистильщиков, а при максимальном увеличении я разглядела корчащийся шар тьмы размером с большой астероид — его неровную поверхность составляли лапы и крылья драконов.

— Сюда движется целый рой, — сказала я, не дав голосу сорваться.

— Что нам делать? — спросил Мишель.

Я заглянула в глубины своего сознания.

— Можно передвинуть тарелки, — сказала я, видя, как древние мирки раскрываются перед мысленным взором просвеченными рентгеном цветками. — У каждой есть свой двигатель. Эти двигатели и удерживали их в строю.

Мишель протянул руку к увеличенному изображению кошмарной драконьей пасти.

— А сумеют тарелки от него убежать?

— Интрузия, очевидно, надеялась на это.

Он, удивившись презрительному тону, искоса глянул на меня:

— А ты против?

— Именно, черт побери. — Я сама чувствовала, как застыло мое лицо. Песня тарелок стала моей песней — вдохновляющим, гордым гимном борьбы, решимости и войны. — Я, видишь ли, знаю кое-что, чего не знает Интрузия.