Артём Мичурин - Еда и патроны. Прежде, чем умереть

— Чего?

— Ну, под хвост балуются. Не знаю, может и врут, я свечку не держал. Но по роже помощничек — пидор пидором. Припёрся как-то раз на рынок, ходит по рядам с охраной своей бандитской, ебальник задрал — вот-вот шея треснет. Ну чисто барин средь холопов, тьфу! А я тогда брюквой торговал. Подходит ко мне павлин этот, посмотрел на мешки. «Откуда?» — спрашивает. «Из Устиновки» — отвечаю. А он такой: «Ишь ты! Из той самой Устиновки, что прошлой зимой якобы чуть с голоду не вымерла? А теперь, значит, излишки продаёте? Жируете, стало быть? Поди, обожрались уже брюквой-то? А по праздникам, небось, хрен с редькой за обе щеки уминаете, пока остальные за ваши налоговые льготы отдуваются?». Сам стоит, лыбится во всю рожу свою холёную, и шестёрки его ржут. А у нас прошлой зимой и правда двое с голоду померли, после того, как эти мрази треть урожая забрали. И ведь не скажешь ничего в ответ, не харкнешь в ебало наглое. Так и живём.

— Не вы одни.

— Будто от этого легче.

— А что про Самару слышно? — отвлекла Оля угнетённого пролетария от его горестных раздумий.

— Про Самару? — переспросил Иван с таким видом, будто у него поинтересовались здоровьем давно умершей бабули. — Да про неё сроду ничего хорошего не слыхал. Поганое место, не ходит туда никто.

— Отчего же?

— Говорят, херня там творится, похлеще, чем на плотине. Раньше-то тащили с Самары всякое по мелочи, а потом люди пропадать стали, с концами пропадать, так, что и хоронить нечего. Чертовщина какая-то. Я б туда ни за какие шиши не сунулся. А вам зачем?

— Сугубо ради краеведческого интереса, — пояснил я. — Фольклор собираем. Ну, ладно, что-то заболтались мы с тобой, надо спешить, пока изустные предания не стёрлись окончательно из памяти народной. Дочь, за мной!

— Надю! — крикнул нам вслед Иван. — Надю не забудьте!

— Ты это всерьёз? — поинтересовался я у Ольги, пристроив ружьё на поклажу и запрыгнув в седло.

— Что всерьёз?

— Ну это, про попутку.

— Разумеется, — пустила Оля лошадь рысью. — Иначе, зачем мне так говорить?

— И на кой хрен нам это?

— Мы же взяли плату, — парировала она почти с упрёком.

— Шутишь? Я его ограбил.

— Мы, папочка. И мы взяли плату, — повторила Оля членораздельно, как дебилу. — Не знаю, как ты, а я привыкла выполнять условия сделки. К тому же она беременна.

— И что это меняет?

— Легко будет найти.

Глава 41

В детстве у меня была ручная крыса. Белая. И у неё даже было имя — Стерва. Я забрал Стерву из гнезда на свалке возле Ямы, принёс домой и растил как родную. Я сплёл ей уютную клетку из проволоки. Я поил её молоком и кормил сухарями. Я отдал ей старую меховую шапку, чтобы Стерва не мёрзла холодными ночами. Словом, заботился о ней, как мог, дарил ей всю теплоту своего маленького трепетного сердечка. И Стерва росла, жирела на глазах, так, что скоро уже с трудом помещалась в своей клетке. Иногда я брал питомицу на руки и гладил. Она была тёплая, мягкая, её крошечные красные глазки смотрели на меня с любовью и благодарностью. Так мне казалось. Но однажды случился форс-мажор — я угодил в заварушку и вынужден был трое суток ныкаться вдали от дома. Мне грозила опасность, но все мои мысли тогда были лишь о Стерве — как она там, сыта ли, есть ли вода в поилке, не пустил ли Валет мою радость на гуляш. Вот о чём душа болела. Когда я вернулся, выяснилось, что никто о Стерве в моё отсутствие, конечно же, не позаботился. Бедняжка неподвижно сидела в грязной клетке, и я уже решил, что Стерва умирает. Я бросился к ней, открыл дверцу и сунул внутрь руку, чтобы воссоединиться с единственно дорогим существом в этом жестоком полном равнодушия мире. Каково же было моё удивление, когда это блядское существо вцепилось зубами мне в палец. Я заорал, вырвал из клетки руку вместе с повисшей на пальце Стервой, стряхнул вероломную тварь и припечатал каблуком к полу. Кровь и мозги разлетелись отвратительной кляксой. А я плакал, я так плакал... Слёзы катились по моим щекам и падали в кровавую лужицу. Но то было не из-за распухшего красного как горячий уголь пальца. То было из-за разбитого сердца. Именно тогда я понял, что нет на свете боли сильнее, чем боль, причинённая близкими.

— Вы — блядь! — совсем берега потеряли?! — орал, брызжа слюной, авторитетно-криминального вида дядька, прикованный наручниками к трубе в подвале заброшенной панельки на окраине Сызрани. — Вы знаете, кто я?!

— Нет, расскажи, — передала мне Оля остро отточенный нож.

— Кто вас подослал?! Воздвиженские? Пионеры? Зря вы на это подписались, ой зря, — подёргал он рукой, в очередной раз проверяя прочность цепи.

— Ты о себе рассказать хотел, — напомнила Оля.

Моя девочка притащила это из местного фешенебельного кабака неподалёку. Зашла туда в знакомом амплуа дорогой самки, намётанным глазом определила цель, и вышла, ведя за собой подвыпившего ценителя женского профессионализма. Вначале мы планировали просто поговорить с местными за рюмашкой, порасспрашивать, но пришли к выводу, что это слишком долго и дорого, а взять «языка» — быстро и даже с наваром. К тому же хотелось минимизировать риск внезапной встречи с двумя представителями конкурирующей конторы. Встретиться мы, конечно, хотели, но только на своих условиях. Выбор был очевиден.

— Залётные что ли? — продолжал отвечать вопросом на вопрос наш гость. — Так это хорошо, что залётные. Отпустите меня и пиздуйте дальше, может всё и обойдётся. А если нет, тогда...

— Дружище, — перебил я рассказчика на самом интересном, по его мнению, месте, — давай кое-что разъясню. Смотри, это нож. Маленький и острый. Обычно он режет картошечку, но сегодня, вероятно, будет резать тебя, если не перестанешь сотрясать воздух пустой болтовнёй.

— Нож? — усмехнулся обладатель стальных яичек, и мне даже показалось, что я слышу их мелодичный перезвон. — Решил ножом меня припугнуть?

— Ну, в общем и целом план был такой. Ты уж не обессудь, специнструмента при себе нет. Так вот, о чём я... Думаю, начать с носа. Да. Я отрежу тебе нос, потом губы, потом уши, глаза, большие пальцы рук, язык, и закончу твоими замечательными стальными бубенцами. Без всего этого ты сможешь жить. Не особо счастливо, но сможешь. Так что, прежде чем я начну, подумай ещё раз, стоит ли корчить из себя недотрогу.

Человек-кремень посмотрел мне в глаза полным твёрдости взглядом и рассмеялся.

— Над чем это он? — обратился я к Оле за независимой оценкой, но она лишь пожала плечами, и мне пришлось дальше ломать голову. — Может, думает, что это весёлый розыгрыш? Да, так ты думаешь?

— Ладно, — унялся, наконец, хохотун. — Чего вы от меня хотите?

— Вот это другой разговор, — улыбнулся я дружелюбно. — На самом деле совсем немного. Для начала расскажи, не известно ли тебе о двух гастролёрах, что появились в городе вчера.