Алекс Коста - Высокие стены. Тяжелые Грузовики

Юрик не кричал. Даже через хлябь, он видел то же, что и остальные. Как тяжелый грузовик Гува Мердока рвал метровый слой льда, пыли и космического песка, этой жуткой тошнотворной массы, которой нескончаемо покрывалась Земля и, которая сгубила сотни тяжелых грузовиков. Может, не таких, как у Гува, но зато, более острожных, едущих друг за другом, в натяг, старясь лишний раз не отбрасывать эту смертельно-гнетущую массу в стороны, чтобы она не отомстила, не заблокировала движение.

Ехать так, чтобы прорезать эту чертову хлябь, «подарок» большой войны прошлого, но не будоражить ее. Вот, что умели водилы тяжелых грузовиков. И в этом им не было равных. А лучший из них, Гув Мердок, знал о том, как ехать, конечно же, лучше остальных.

Поэтому, когда Юрик видел, как его друг и напарник жарит так, что по сторонам, хлябь разлетается, ему не нужно было спрашивать, ни зачем, ни почему.

Он уже все понял. Он гнал свой грузовик, почти так же, как Гув, может чуть осторожней, только потому, что когда сходит с ума твой лучший друг, с которым ты проехал в рейсе, ось к оси, много часов и еще больше ужасов – то хочется сделать хоть что-то. И кажется: только так можно помочь, даже если помочь нельзя.

***

Юрик гнал тягач, совсем не для того, чтобы спросить, зачем или почему. Он просто хотел проводить своего друга, сказать «прощай». Сказать: Ты был лучшим водилой, друг! Самым лучшим!

Как он бы сказал любому другому. Вообще-то, водилы не делили, кто лучше, а кто хуже. На это не было времени и сил. И не тот это был мир, и не то занятие. Они делили только горечь и боль. То, что люди всегда продолжают делить. Даже, когда все остальное уходит.

Поэтому, остальные водилы в этом рейсе, шесть или семь тягачей, Раски толком не видел, гнали за Юриком, который гнал за Гувом. С той же целью: попрощаться.

Они были не так быстры, как Юрик. Их грузовики не были такими тяжелыми, а они сами не были такими умелыми, но все-таки, эти черточки, прорезаемые через хлябь, эти побеги последней мужской дружбы, которая стоит всех других мужских дружб, которые только и существовали на Земле, все еще двигались вперед, в отчаянной и бесполезной попытке догнать того, кого уже нельзя было догнать.

И последний масленщик-забулдыга знал: нельзя догнать того, кто отчаялся. Он будет жать на газ, пока хлябь не догонит его, не задушит, не проглотит…

И так случилось с Гувом Мердоком, одним из лучших водил тяжелых грузовиков.

***

– Он цистерну прикрепил, ага… на, попей! Чего ты, небось страшное там? Ага…

Аботт протянул Раски что-то, флягу кажется, он взял наугад. Перед глазами была серо-черная круговерть. То, что он видел сверху, сразу после странной лестницы, хотя страннее ему уже казалось, быть не может. Сильный занос грузовика Гува, самый сильный, который Раски когда-либо видел. Так, что потаскушка, которая оказалась цистерной, полетела кубарем вперед кабины.

И потом, вспышка и взрыв. Такой, что на какое-то время, Раски не знал какое, с поверхности раскидало всю хлябь. Счистило всю дрянь, толщиной в метр, а может и больше, ведь Гув двигался к Перевалу Седых Коней, а значит…

– А что? – он посмотрел, но не увидел Аботта. – А что там было, под хлябью? Я не увидел.

– Попей еще малыш. Я-то масленщик, знаю толк в смазке. Надо-то.

Раски, еще плохо понимая, что вокруг сейчас, подумал, что у него в руках масленка, большая медная посудина с длинным носом и торчащим штоком.

– Э… масло!? – не стал пить он.

– Да ты че, пацан! Чистая жидкость. Какое масло. Пей давай! Ну, глотай!

Раски взглянул получше и узнал любимую флягу Аботта. Отпил, но ничего не почувствовал.

– Слушай, а что там с цистерной? – выкашлял он лишнее.

– Э, ты знаешь. Такая цистерна там, в углу ангара. Ну, мож-т видел, как… давно та-ма, с незапамятных времен. Ага… уж сил не было ее проверять. Мы же как… ты, наверное, думаешь, что масленщики только масло под капот наливают. Ага… Не-а… мы тут все это дело в порядке держим. Ворота, ставни, потом эти-т… эх, черт, старый я стал. Эти… всякие сошки и пешки, да хрен, как они там…

– А про цистерну, Аб?

– Ага… ну да. – тот потер лоб, оставив пару темных полосок.

Уж не понятно, почему, но у масленщиков руки всегда были, как будто, маслом пропитаны.

– Да, цистерна. На нее Мердок давно засматривался. Уж не знаю, почему. Цистерна, как цистерна. Закрытая, старая, никому ненужная, все чин по чину. Она бы так сто лет еще стояла! Кому она? Но, как-то он пришел и говорит: Аб, ну накачай! – и показывает на колеса. Ну а я: А чего их качать, я и так их проверяю. А он такой: Делай-давай. Рейс сложный. Как потаскушку возьму. Накачай, Аб. – и такой сморит.

Да-х… мне его взгляд тогда сразу не понравился. Сразу почувствовал я что-то. И сказал себе: Эй, Аб! Дело не в масле. Этот малый походу сбрендил-того. Иначе, с чего ему так вот, Гуву Мердоку, на тебя старого масленщика смотреть!?

Но, конечно, так-то не сказал. Накачал, да и все. И мне чего? Потаскушка, так потаскушка. Тяжелый рейс, так тяжелый. А какой он, не тяжелый, ты скажешь!? Они все тяжелые. Потому, что последние. Вот!

– И? Что?

Раски почувствовал, что фляга помогла, немного отошел. Не мог только забыть, и… никогда не сможет.

«Ну и ладно. Это даже хорошо». – подумал он. Вот, только он не знал, видели ли это водилы. Он хотел, чтобы это увидел Юрик. Ему казалось, это – то, ради чего погиб Гув Мердок, взорвал свой грузовик, самый лучший в ангаре бункера Семь-Ноль, а может и вообще, лучший.

Чтобы кто-то увидел. Так, неужели, видел только он!? Совсем невыдающийся, еще и года не прошло, после того, как он смог совмещать точку на экране с картами Хью, летала Раски.

Но, вот он увидел, хоть на мгновение: какой когда-то была Земля. Красивой! Ладно, что там красивой. Не то. Настоящей!? И тоже не то! Не то… Такой, чтобы… когда на ней не было дряни. Этой дряни, вот уже, столько лет, падающей и впивающийся, колышущейся дурной массой, в которой они родились и, в которой, умрут. Которую они назвали хлябь.

Хлябь, хлябь, хлябь… и не это ли должны делать водилы тяжелых грузовиков. Рассекать, кромсать, преодолевать хлябь. И не это ли сделал Гув Мердок, самый лучший из водил тяжелых грузовиков, в тот день… точнее, во время своего последнего рейса.

– Горючее? – спросил Раски.

– Да, не… как-мо там! Кто бы оставил цистерну с горючим вот так, со спущенными шинами.

– А что?

– Масло?

– У… я тебя! Стрекоза! Какое… твою-тмо дивизию! За масло…я бы даже… ух! Даже Гува Мердока вот этой самой… Да, ну его! И, кто теперь будет… эх, да ну ладно.

Аботт ушел. Раски остался сидеть, пока еще не понимая, в какой он части ангара. Где-то в углу масленщиков, но где? Его мысли шевелились сильнее от новых глотков из фляги. И он представлял, что на время, раздвинувшаяся масса из пепла и льда, уродливая перхоть Земли, раздвигается дальше и больше. Так, что Земля становится чистой и очень красивой. Такой, как он видел ее на картинках. И он летит над ней. Он летит и видит Землю. Землю, а не хлябь. Что за чудо!?