Кирилл Кудряшов - День Гнева

Глаза Назгулов встретились, и Бласт отчетливо ощутил всю ту ненависть и презрение, что питал к нему Единорог.

— Понимаю! — буркнул он в ответ. — Понимаю все. Но и ты пойми, он был моим другом!

— И моим тоже!

— Я учил его драться, когда он только пришел к нам!

— А я не раз дрался с ним бок о бок за последний год, когда ты пытался вернуться к спокойной жизни!

Последние слова Бласта резанули Единорога словно ножом.

«Пытался вернуться к нормальной жизни. Пытался! Но не смог!»

— Да! — крикнул он, не обращая внимания на выглядывающих из окон домов людей, желающих увидеть невиданное зрелище — двое Назгулов, готовых в любой момент сцепиться на усеянной трупами улице. — Да, я хотел жить нормальной жизнью, не видя всего этого! Хотел перестать убивать и видеть смерть, даже закрыв глаза! Мне 22 года, черт возьми, а смертей я видел больше, чем ветеран войны Афгана!

— Мы убиваем только тех, кто недостоин того, чтобы жить! — холодно отчеканил Бласт. Как ему хотелось в этот момент, чтобы он и сам был в этом уверен, а не повторял слова Тени или Новоселова. Как бы ему хотелось, чтобы это и в самом деле было так…

— Не всегда! Нами манипулируют…

— Кто? «Когорта»? — скептически спросил Бласт.

— «Когортой» тоже манипулируют.

— Фирма?

— Не знаю! Нет! Фирма тоже под контролем! У меня такое чувство, что под контролем все вокруг нас! Что смерть Берсека и эти чертовы зверолюди, все — часть какого-то плана, какой-то игры! И я не хочу в ней участвовать! Не знаю, откуда я это знаю. Я просто чувствую это, как почувствовал смерть Берсека.

Бласт не нашел что ответить, да и не хотел. Он думал о другом. О том, что ему удалось, наконец, пробить броню суровости Единорога. О том, что он тоже чего-то боится, пусть и не того, чего боится сам Бласт. И, наконец, о смерти Берсека. О том, что почувствовал он в тот миг, когда сердце этого гиганта остановилось.

— Единорог, — произнес он, — А ты помнишь, когда погиб Москвин?

— Помню. — воспоминания вихрем пронеслись в его голове. — Отлично помню.

— Ты почувствовал что-нибудь тогда? Что-нибудь, подобное тому, что ощутил сегодня?

— Нет… — нерешительно ответил он.

— И я нет…

— К чему ты клонишь?

Бласт не знал…

— Может быть это что-то вроде духовного родства между людьми? Мы с Берсеком были друзьями…

— С Москвиным я тоже был очень дружен! — воскликнул Единорог, — Но, тем не менее, о том, что он умер я узнал лишь в «Когорте»! А что до Берсека, то я вообще удивляюсь тому, что ты что-то почувствовал, если объяснять это духовным родством!

— Почему? — опрометчиво спросил Бласт, и тут же увидел, как в глазах Единорога вспыхивают злобные искорки.

— Да потому, что у тебя ни с кем не может быть духовного родства! Каждый раз, когда я вспоминаю о том, с чего началась твоя служба в «Когорте», меня просто коробит от отвращения! Ты даже не Назгул…

— Москвин считал иначе!

— Москвин ошибался! Не смотря ни на что, ошибаться мог и он, хоть и был лучшим из нас. Мы все РАБОТАЕМ в «Когорте», и вновь превращаемся в обычных людей, возвращаясь домой. Если, конечно, нам есть, куда возвращаться, ведь у большинства просто нет семьи — работа не позволяет. Да и какой женщине нужен муж, который однажды просто не вернется с задания? И это при том, что она даже не будет знать, где, и во имя чего, он воевал?! Быть может, мы канем в небытие даже не в этом мире, ведь вторичных миров тысячи, если не миллионы, а «Интеркомодитис» расползается вширь с каждым годом… Так вот, мы РАБОТАЕМ в «Когорте», а Димка ЖИЛ ею! Ты — Бласт, Я — Единорог, а Он так и остался для всех Димой Москвиным. Он был женат, в отличие от тебя или меня, но, тем не менее, оставался Назгулом. Он даже умер не на задании, а возвращаясь домой и ввязавшись в уличную потасовку. И именно из-за этой своей увлеченности и всепрощения, он и ошибся в тебе.

— И ты даже не допускаешь мысли о том, что не прав?

— Нет!

Совсем рядом раздался звук сирены скорой помощи.

— Быть может, тебе интересно будет узнать, что…

— Нет! — перебил его Единорог, — Не интересно!

Бласт словно не заметил этого язвительного выпада.

— … Что тот переход до сих пор снится мне в кошмарах! Что я многое бы отдал, чтобы только повернуть время в спять, ведь тогда я мог бы сделать все совсем иначе! Ты думаешь, мне нравится то, что я сделал? Нравится думать о дюжине простых ребят, навеки оставшихся там, в переходе? Нравится то, что для всего мира мне пришлось умереть и начать новую жизнь в этой черной маске? Ты не прав — не один лишь Москвин жил «Когортой», есть еще и я. Я живу ей и в ней, ведь у меня больше нет ни дома, ни семьи. По этому я так завидовал тебе, когда ты ушел!

На секунду Единорог замешкался с ответом. Но лишь на секунду… И Бласт не мог знать, обдумывает ли он услышанное, или же прислушивается к вою скорой помощи одной из больниц «Интеркомодитис», едущей за телом Берсека.

— Все мы когда-то были неопытны… — произнес он, наконец. — Многие и сейчас остаются взрослыми детьми, — он кивнул в сторону Берсека, — Это — способ не сойти с ума в месивах, подобным сегодняшнему. Но никто не начинал свою работу здесь с убийства невинных! И я даже больше скажу — никто ее даже так не заканчивал! Я всегда считал, что ты — самая неподходящая кандидатура на роль Назгула, и считаю так до сих пор!

Гневные искорки потухли — теперь в зеленых глазах Единорога царила печаль и грусть. Грусть от недоброго предчувствия, прочно поселившегося в его душе. Глаза Бласта же, наоборот, разгорались. Если до сих пор он чувствовал себя обязанным Единорогу жизнью, ведь он имел тогда полное право испепелить его, едва выдернув из перехода, то сейчас, вдруг, понял, что этот долг уплачен. Уплачен глупостью и упрямством этого человека, нежеланием понять его, заглянуть в его душу… И впервые за все время их знакомства Бласт сделал то, чего не позволял себе никогда, даже в тот момент, когда на вопрос о том, не связан ил его уход из «Когорты» со смертью Москвина, Единорог ударил его. Ударил так, как бьют только Назгулы, вкладывая в удар помимо физической силы, силу духовную. Писхокинез. Он ответил грубостью на грубость, готовый, теперь, ответить и ударом на удар.

— Вспомни, как ты сам пришел в «Когорту»! — зло бросил он, — Скольких убил ты!

Скорая помощь одолела, наконец, последний затор из брошенных автомобилей и остановилась перед ними.

— Ты не можешь сравнивать меня с собой!

— Почему?

— Я защищался!

— Я тоже! Я хотел лишь выбраться, и я выбрался, сам не понимая, что творю!

— На меня напали…

Врач не решался выйти из машины, видя перепалку Назгулов и опасаясь, что их гнев может быть обращен на него…

…Громадный грузовик вылетел с улицы Свердлова и, раскидывая брошенные автомобили, помчался к Назгулам. Автоматная очередь, выпущенная из кабины, легла у самых колес скорой, подняв фонтанчики осколков асфальта…