Пол Андерсон - Операция Хаос

— Может быть, и вселялись, — возразил Грисволд. — Мы иногда с пренебрежением относимся к доказательствам существования взаимного переноса масс при пересечении Континуумов.

— Они не дьяволы, — сказал Карлслунд, — они никогда не делали этого в прошлом!

— М-м-да, — вмешался Барни. — Давайте подумаем. Дух или мысль из одной Вселенной в другую может переходить без помех. Может быть, Святые всегда так возвращаются к людям — не в телесном облике, а как Духи?

— А может, некоторые все-таки возвращались и во плоти? — предположил Карлслунд.

— Я бы предположил, — заговорил Нобу, — что Святые могут использовать для создания своего тела любую материю. Ведь в воздухе (добавьте несколько фунтов теплосдерживающей пыли) имеются все необходимые атомы. Вспомните, что такое Святой. Насколько мы знаем, это взятая на Небо душа. Так сказать, душа, находящаяся рядом с Богом. Занимая такое высокое духовное положение, она наверняка приобретает многие замечательные способности. Ведь она может черпать из источника всякой силы и творчества.

— Но тогда им вообще не о чем беспокоиться, — заметил Чарльз.

— Господа, — сделав шаг вперед, произнесло мое тело, — прошу вас простить меня, поскольку я еще не совсем освоился с тем, что мне приходится делить с господином Матучеком его тело, — вы окажете мне честь, вспомнив, что это совсем не то, что владеть телом собственным. Я еще не знаю в подробностях, что именно заставило вас просить о помощи. И поскольку я сейчас нахожусь в человеческом теле, у меня нет средств лучших, чем у вас, чтобы узнать, кто этот господин, вселившийся в кота. Тем не менее мне представляется, что я знаю цель его воплощения, но давайте, если у вас нет возражений, подождем и вынесем решение на основании более точной информации…

— Ух ты! — Барни выдохнул воздух. — Как ты себя чувствуешь, Стив?

— Неплохо, — ответил я, — и с каждой минутой — все лучше… — Это было весьма неточно сказано. Когда мы с Лобачевским достигли согласия, я ощутил, наряду со своими, его эмоции и мысли. Их мудрость и доброта превосходили всякое воображение. Разумеется, я ничего не мог узнать ни о его земной жизни, ни о том, что делается в сонме Святых.

Мой смертный мозг и заполненная унынием душа не могли постичь этого. Самое большее, что я мог уловить, — нечто вроде едва различимой песни, в которой звучали непрекращающийся мир и вечная радость. Все же попробую объяснить, чем стало для меня присутствие Лобачевского. Представьте себе, что вы общаетесь со своим самым старым, самым лучшим другом, — и это будет примерно то же.

— Мы почти готовы, — обернулась к нам Джинни.

Вместе с Грисволдом она установила на столе доску Сунуя — простейший письменный прибор для тех, у кого вместо рук лапы. Джинни уселась на краю стола, болтая ногами. У нее были очень стройные ноги. На это обратил внимание даже Лобачевский, хотя это вылилось у него в основном в то, что он принялся составлять уравнения, описывающие их форму.

Свартальф занял место возле прибора. Я, готовый задавать вопросы, склонился над столом с другой стороны. Тишину нарушало лишь наше дыхание. Планшетка двинулась. К ней был пристроен кусок мела, заколдованный тем же заклинанием, которое приводит в движение помело.

Написанную фразу прочли все.

«Я — Янош Больян из Венгрии».

— Больян! — задохнулся Фалькенберг. — Господи, я совершенно забыл о нем! Неудивительно, что он… но как…

— Это для меня большая честь. Ваши работы вдохновляли меня, — с низким поклоном произнес Лобачевский.

Ни Больян, ни Лобачевский не желали уступить друг другу в любезности. Кот встал на задние лапы, поклонился, затем отдавал честь по-военному. Планшетка снова пришла в движение, выписав строку цветистых французских комплиментов.

— Кто это все-таки? — прошипел за моей спиной Чарльз.

— Я… я не помню его биографию, — так же шепотом ответил Фалькенберг, — но помню, что он был восходящей звездой на небосклоне неевклидовой геометрии…

— Я посмотрю в библиотеке, — предложил Грисволд. — Похоже, что этот обмен любезностями может продолжаться еще долго…

— Похоже, — шепнула мне на ухо Джинни. — Нельзя ли их чуть поторопить? Мы с тобой уже давно должны быть дома. Если зазвонит телефон — жди очередных неприятностей.

Я изложил все эти соображения Лобачевскому, который в свою очередь объяснил их Больяну. Тот написал, что, когда возникла необходимость, он стал военным и посему, как имперский офицер, научился действовать решительно. И что он и сейчас намерен действовать решительно — в особенности когда к его чести взывает такая очаровательная девушка. И что он без страха и упрека поддерживал и намерен поддерживать впредь свою честь на любом поле сражения. Он уверяет, что за свою жизнь ни разу ее не посрамил…

У меня нет желания насмехаться над великим человеком. Просто для того, чтобы мыслить, его душа располагала лишь кошачьим мозгом и воспринимала мир через органы чувств Свартальфа.

Поэтому его человеческие недостатки предстали перед нами в явно преувеличенном виде. И именно поэтому ему так трудно было выразить свой гигантский интеллект и свое рыцарство.

Грисволд обнаружил о нем кое-что в энциклопедиях и работах, посвященных истории математики, и мы познакомились с биографией Больяна, пока он обменивался любезностями с Лобачевским.

Янош Больян родился в Венгрии в 1802 году. Тогда Венгрия была лишь одной из провинций Австрийской империи. Его отец, видный математик, близко знакомый с Гауссом, обучил Яноша технике вычислений и математическому анализу, когда ему не было еще и тринадцати.

По совету отца Янош в пятнадцать лет поступил в Королевское инженерное училище в Вене. В двадцать лет он стал офицером инженерных войск.

Он хорошо играл на скрипке, прекрасно владел саблей — встретиться с ним на дуэли было опасно. В 1823 году он послал отцу наброски своей «Абсолютной теории пространства». Некоторые из них были использованы Гауссом в носящих философский характер работах.

Сам Больян об этом так никогда и не узнал. В «Абсолютной теории пространства» юный венгр сделал первую серьезную попытку построениия неевклидовой геометрии. На самом деле все же он первым доказал, что аксиома о параллельных прямых не является логически необходимой.

К несчастью, его труд был опубликован только в 1933 году, и то в качестве приложения к двухтомной работе его отца. Работа была написана по-латыни и носила чудовищное название. Между тем независимо от Больяна сходные результаты были получены Лобачевским. Труды Больяна остались незамеченными.

Похоже, что его это охладило. Он поселился вместе с отцом, преподававшим в Реформистском училище Марты-Базареди.