Дмитрий Матяш - Выход 493

Все говорили, что Стахов строг, так вот этот во сто крат Стахова похуже будет. И если тот только на заставе своей мог воспитывать юнцов в духе «отцов сизой давности», то для этого, пожалуй, территориальный признак вообще не имел ограничительного значения. Другими словами, влепить затрещину он мог где угодно, и пожаловаться за это на него можно было разве что лишь одному Господу Богу. Он был Учителем. А на учителей в Укрытии никто не имел влияния, даже Военный Совет, хоть он и был наделен и законодательной и исполнительной властью, и, в теории, мог бы установить общие рамки поведения для этой категории населения. Но учителя были отдельной фракцией, они не вмешивались во «внутригосударственную» (если ее так можно назвать) деятельность, не участвовали в политических движениях и не были заинтересованы в общественных делах — прямо как церковная парафия в прежние времена. Разве что только существовали они не за счет подати и приношений, а все же беря свою нескромную часть средств из общей казны. А что поделать? Ведь они воспитывают тех, кто в ближайшем будущем встанет на защиту Укрытия, как Стахов, или пойдет наружу как Бешеный с Тюремщиком, или же с точностью до миллиметра в скудно освещаемых цехах будут выстрагивать гильзы для патронов, как покойный — царствие ему небесное — старик Юхха.

Именно учителя распределяют юношей и девушек, оценивая способности и возможности каждого, дабы в полной мере раскрыть, на что способен будет тот или иной абитуриент, вчера закончивший обычную школу и сегодня готовящийся получить свою путевку в жизнь.

Андрей проходил школу выживания именно у него, у легендарного учителя Крысолова, и хотя за все восемь месяцев им приходилось видиться всего несколько раз, именно он поставил в его деле свою широкую, властную подпись под штампом «готов» напротив графы «пригодность к военной службе».

А теперь я распластался перед ним, весь мокрый, разлегшись то ли в луже растаявшей мерзлоты, то ли обоссавшись от страха, — обругивал себя Андрей, — а он, небось, уже триста раз пожалел, что взял меня в экспедицию… если не вообще о том, что подписал на военную службу!

Но Крысолов, или же Кирилл Валериевич, как кому положено его называть, похоже в эту минуту думал вовсе не об Андрее и не о его слабости перед аномальными облаками. Он улыбался, но улыбка его была словно реакцией на просматриваемое кино, демонстрируемое с невидимого полотна только для него.

— Все нормуль, Андрюха, — хлопнул его по-дружески Тюремщик, заметив, как тот сконфузился при виде Крысолова. — Все через это проходят. Давай-ка, подымайся. И, раз ты уж малёхо отоспался, заступишь на первое дежурство. Пойдешь в напарники к своему комбату, — с ехидцей, в своем стиле, он осклабил только правую часть рта и еще раз хлопнул новичка по плечу. — К Никитичу. Возражений, думаю, не будет?

— Нет, — Андрей резво поднялся с мокрого пола, испытывая на себе неприятный взгляд начальника экспедиции, поднял с пола мокрый автомат и исступленно принялся вытирать его рукавом.

Ему хотелось выглядеть как можно стойче, а, при возможности, и не подать виду, что его резанули по живому, поддев этим дежурством со Стаховым, но скрыть недовольства он не мог. Черт, значит, разболтал Никитич о том, что он заснул на посту. Небось, во всей красоте преподнес. Так как они умеют, старики. Мол, вот какая нынче молодежь пошла, и двух суток без сна продержаться не могут! Вот мы-то в их года… И давай вспоминать о былых подвигах, что да как было и кто по сколько суток без сна и пищи, с десятью патронами в магазине, за семь кварталов от Укрытия и несколькими минутами в запасе до восхода солнца, в окружении обозлившихся мутантов и тварей безобразных. Но это было тогда… А сейчас дряхлые молодые все — не мужики, а мешки с тряпьем. Всучили им по автомату и по два рожка, вот они и думают, что все им по фигу и спасет их оружие от всех бед. А вот только черта с два! Если в башке ветер, в сердце гордыня, а в руках вместо мышц вата, никакое оружие не поможет. И понять-то это не всем дано. Талдычишь, талдычишь им, а все равно как горохом об стену. Пока сами лоб в лоб не столкнутся с чем-то таким, от чего волосы дыбом встают, не поумнеют. А поумнеют — так иногда поздно уже.

Все это Андрей знал, слышал не раз. И пускай Стахов, в силу своей неразговорчивости, выражался другими словами, суть от этого вряд ли менялась. Так всегда говорят. Так говорят старшие, когда новички не справляются с заданиями, засыпают на постах или не угождают им в чем-то еще.

— Ну, и ладушки, — Тюремщик зачем-то поправил нож на поясе и повернулся к Крысолову: — Купол растягиваем?

— Уже растянули, — не мигая, ответил Кирилл Валериевич. — Давай ко мне на совещание.

И сам поспешно скрылся в дверном проеме. За ним прошмыгнул, словно черная тень, и Тюремщик, оставив Андрея в залитом ярким солнечным светом фургоне одного.

Андрей вышел из машины и зажмурился от больно резанувшего по глазам яркого света. Он слышал, что солнце — это мощный источник энергии, в одночасье накрывающий светом большую часть планеты, но что будет так ярко, так ослепительно больно для глаз и не упасет даже темный материал криокупола с вшитыми в него пластинами из огнеупорных сплавов, он предположить никак не мог. После стольких лет пребывания во тьме, его глаза, никогда не видевшие иного освещения, кроме лампового, не могли привыкнуть к естественному, природному свету.

И зачем только в нем окон еще понаделали, недоумевал Андрей, ведь и так просвечивается как марля?

Он стоял, держась за поручни трапа, минут пять, рассматривая за закрытыми веками разноцветную мозаику и почему-то вспоминая безразлично-отвлеченное выражение лица Крысолова, когда тот стоял за спиной Тюремщика.

— Сейчас привыкнешь, — услышал он знакомый голос. — Я тоже долго привыкал.

Сашка.

— Где все? — уловив лишь отзвуки шипящего пылью ветра, спросил Андрей, опустив голову и часто-часто захлопав ресницами, словно от попавшей в глаза мыльной воды.

— Старшаки на совещании у Кирилла Валериевича. Другие отсыпаются. Я вот тоже иду — заступаю через три часа, сразу после тебя.

— Слышь, — прекратив моргать и чуть приоткрыв глаза, несмело позвал Андрей, когда Саша уже собрался уходить, — а как эти мерзлые… ну, в общем, когда они покинули нас?

— Не знаю, я ведь тоже вырубился, — понизил голос Саша, будто поведал о чем-то крайне постыдном. Андрею даже показалось, что щеки у того зарумянились, как у смущенной непристойным вопросом девицы. — Эта бредятина прикоснулась ко мне. Почти прошла сквозь меня, представляешь? Просто очнулся я на минуту раньше тебя, вот и не засек меня Бешеный.

Андрей осторожно, но в то же время с некой решимостью приоткрыл глаза еще и посмотрел на своего нового друга. Совсем как на кровного брата, отхватившего у отца таких же люлей за вместе содеянное прегрешение. Ему хотелось с облегчением вздохнуть или даже броситься к нему с объятиями, найдя утешение в том, что не один он оказался таким «мнительным», как окрестил его Бешеный, но делать этого не стал. И не потому, что в последний миг почувствовал, как скупая на эмоции мужицкая жилка стянула его чувства в тугой кулак, полностью уничтожив сопливые сентименты, а потому, что вдруг показалось ему, что рассмеется сейчас Сашка. Прямо в лицо ему рассмеется, не воспримет его эдакую своенравную дружескую участливость. Он ведь другой совсем, Сашка, не такой как он.