Олег Верещагин - Я иду искать. История вторая

— Гостимир оборвал пение и спросил: — Вольг, а то что — «флибустьерский»?

— Это морских разбойников так называли, — лениво пробубнил Олег, — ну, типа морских анласов, про которых вы говорили...

— А бриг — это корабль? — уточнил слушавший песню Рван. — Такой, что коч да снек?

— Больше, — припомнил Олег когда-то любимого Крапивина с его воспевани­ем парусного флота. — Здоровенный, двухмачтовый... А грот — вторая от но­са мачта... а ванты — это веревки на мачтах... — голос Олеге угас, и Гостимир запел снова:

Олег лениво подумал, что сейчас его спросят, а что такое «джентель­мен», но вопроса не последовало...

— Что-то мы слишком расслабились! — явно с усилием встрепенулся Йерикка. Олег со стоном откинул руки в стороны, с наслаждением потянулся и, приот­крыв один глаз, сказал:

— Спокойно, рыжий. Знаешь анекдот?

— Меня всегда бесит этот вопрос, — фыркнул Йерикка. — Ну что на это можно ответить?! Рассказывай.

— На птичнике меняют петуха, — возвестил Олег. — Старого — в отставку...

— В варево, — уточнил Богдан.

— В отставку, — Олег строго взглянул на него. — А новый вылез на трибуну...

— Петух? — изумленно спросил Йерикка.

— Это анекдот, — уже с легким раздражением пояснил Олег. — Я могу и дальше спать.

— Да нет, давай уж, раз начал. Петух вылез на трибуну...— напомнил Йерикка.

— ...и обещает полное сексуальное удовлетворение всем курам птичника. Ну, там кудахтанье, хлопанье крыльями... А после этого митинга старый отозвал новичка в сторону и говорит ему тихо: «Ты, Петь, не надрывайся. Их тут до хрена, сдохнешь ведь...» Молодой ему: «А иди ты!» Проходит неделя. Сначала все куры обслужены, потом утки, гусыни, индюшки... Старый петух забеспокои­лся: «Перетрудится, дурачок, ведь точно сдохнет!» — ну и пошел его вразумлять, молодого. Подходит к птичнику, видит — на дороге в пыли лежит моло­дой, крылья разбросал, клюв раскрыт, глаза закачены... Старый к нему броси­лся: «Я ж тебе говорил, Петя, эх, как же ты...» А молодой на него покосился краем глаз а, кончиком крыла шевельнул и говорит еле слышно: «Уйди, старый дурак. Ты же мне всех ворон распугаешь.»

Богдан весело рассмеялся. Йерикка тоже захохотал — резко, взрывчато, потом спросил:

— Ага, значит, мы здесь вроде того молодого петуха... А если вместо ворон спустится коршун?

— Ну, мы-то не петухи, — подытожил Олег и вновь закрыл глаза ладонью: — Ладно, каникулы продолжаются...

Богдан — он как раз сел — поднялся на ноги. Приложил ладони к бровям, чуточку привстал на цыпочки:

— Лодка озером гребет, — сообщил он. — Вольг, бинокль возьму?

— Бери, — Олег сел. Он тоже видел лодку. Йерикка свистнул, вокруг зашевели­лись прочие отдыхающие.

— Мальчишка, гребет! — раздался звонкий голос Богдана. — Скоро так!

Гребец в самом деле наддавал. Рвал одним веслом, стоя, и разогнал свою посудину так, что выбросился на песок. Это и вправду был мальчишка из прибрежной веси. Он тяжело дышал, рубашка промокла от пота.

— Двоих ваших... — глотая слова, обратился он к замершим горцам. — Там... в лесу... недалеко....

— Коршун, — отчетливо сказал в тишине Йерикка.

Если бы это помогло, Краслав разбил бы себе голову о борт грузови­ка, в котором их везли к побережью. Но и он, и Ревок лежали на грязном дне неподвижно и молча, лицами вниз. Скрутили их профессионально, рваться было бесполезно, грозить или ругаться — смешно.

В кузове было двое хобайнов. Они сидели у заднего борта, поглядывая на дорогу, то пустынную, то внезапно заполнявшуюся техникой. Ни с пленными, ни друг с другом они не говорили, отчего возникало жуткое ощущение, что конвоиры и не живые вовсе.

Плен — самое страшное, что может случиться с человеком на войне. Плен — это отрицание человеческой личности в еще большей степени, чем смерть, потому что смерть меньше унижает человека; недаром сказали пред­ки: «Одно лучше смерть на поле, чем жить позором в неволе!» Плен страшен даже у благородного противника, который «за столы-то велит сажать, а са­жать-то не слугой, не из милости — а сажать-то велит, как брата родного!»

А если ты в руках у настоящего ВРАГА?

Вольг с Богданом попадали в плен. И ребята из других чет — тоже. Ко­го-то выручили, как тех же Вольга и Богдана. Но большинство были убиты и замучены.

Плен чаще всего — не свидетельство трусости. Но от этого не легче. А при мысли о том, что ждет впереди, становилось так тошнотно, что хотелось вцепиться зубами в гладкий пол и грызть его.

Ехали долго. Вечно мучиться нельзя, и мальчишки уснули, а разбудили их лишь когда развязали ноги и приказали встать. Грузовик был неподвижен.

Их вытолкнули на подъездную дорогу, спускавшуюся в прибрежную котловину с практически отвесными стенами — насыпь, по которой вела вниз дорога, была единственным пологим местом.

— Гляди, — Ревок толкнул Краслава локтем в бок. Но тот уже сам увидел сбоку от дороги виселицу, на которой за левую ногу был подвешен голый человек. Как раз когда мальчишек подняли на ноги, по телу висящего волной прошли судороги, и он вытолкнул струю смешанной с ошметками внутреннос­тей крови в большое болото кровавой грязи под виселицей, поблескивавшее жирно и маслянисто.

Край котловины обтягивала поблескивающая нить проволоки, натянутой на высоте человеческого роста — от нее до самой земли стояла мерцающая лиловая стена. Внизу, на дне, друг против друга выстроились шесть бараков — два поменьше, один совсем маленький, три больших. На четырех вышках по краям котловины — тоже внизу — виднелись прожектора и счетверенные ус­тановки.