Андрей Посняков - Кокон

— Давай…

— Ну, братцы, до встречи! — Прощаясь, инженер протянул было руку, но потом распахнул объятия, обняв сначала Олесю, потом Максима. — Удачи вам.

— И тебе удачи, Петрович. Помни про Хмыреныша.

— Не бойтесь, не забыл.

Махнув рукой, Григорий Петрович поправил висящее на плече ружье и быстро зашагал в Калиновку.

Немного постояв, молодые люди пошли прямо по шоссе — к самолету, в город. От радужной полянки с цветиками-семицветиками до шоссе беглецы шли вместе, а теперь вот настала пора расстаться.

За лесом, над Светлым озером, уже занимался желто-туманный рассвет.

— Тепло как, — взяв Макса под руку, улыбнулась Олеся. — Здесь что, уже лето? Неужели мы так долго отсутствовали?

Тихомиров посмотрел вдаль:

— Кто его знает, как течет время в зазеркалье. Хотя… — Он бросил взгляд на придорожную канаву, заросшую бурной зеленью. — Что это там за цветочки? Подснежники, кажется.

— Да, подснежники. — Девушка замедлила шаг, наклонилась. — А вон там, в канаве — снег.

— Значит, май, — задумчиво промолвил Максим. — Не так уж долго мы и шлялись.

— Хорошо, что все хорошо закончилось. — Олеся поправила волосы. — Только немного совестно — художника-то мы все-таки обманули. А он, бедняга, надеется… чуть ли не на персональную выставку.

— Ага, лучше, конечно, было его на съедение оставить, — усмехнулся молодой человек. — Тогда этот Айвазовский на нас уже точно не смог бы обидеться.

Олеся вдруг сунула руку в карман кофточки, вытащила сложенный вчетверо листок, развернула…

— «Обнаженная в солнечном свете» — так, кажется, это называлось бы у Ренуара, — заглянув девушке через плечо, тихонько засмеялся Макс. — Или «Большая купальщица»!

— Почему большая-то?

— Ой… а грудь-то как тщательно выписана! — Тихомиров лукаво прищурился. — Ну совсем как настоящая… давай-ка сравним…

Рука его скользнула Олесе под кофточку, нащупав упругий сосок…

— Отстань…

— То есть как это — отстань? — Максим уже расстегивал последнюю пуговицу.

Надо сказать, девушка не особенно и сопротивлялась, больше делала вид:

— Ну… ну, не здесь же!

— А почему не здесь? Смотри, тихо тут как, спокойно… Пошли-ка во-он к тем елкам.

— Так они ж колючие!

— А мы стоя…

— Черт… Умеешь же ты уговаривать…

С разбега перепрыгнув канаву, Максим обернулся, дал руку Олесе, помог перебраться, притянул к себе, обнял, покрывая жаркими поцелуями шею и грудь…

— А ну-ка наклонись, милая…

…быстро стянул с девушки брюки, крепко обхватывая руками талию…

— Ах… — Олеся выгнулась, застонала, томно прикрывая глаза…

Поднимающееся над головами солнце дарило влюбленным свои золотистые лучи, жаркие, пробивающиеся сквозь туманную дымку низкого неба. Рядом, в можжевельнике, радостно щебетали какие-то птицы.

— Ну вы даете, ребята!

— Ай!

Подхватив одежку, Олеся быстро скрылась за елками.

Тихомиров как ни в чем не бывало подтянул штаны и обернулся:

— Здорово, мужик! Погода сегодня хорошая.

Сидевший на телеге возница — и как это он только так незаметно подъехал? — ухмыльнулся:

— Да уж, денек неплохой заладился. Ты это, извини, что напугал… Сами виноваты — вы б еще посреди шоссе встали!

— Так мы ж в лесу!

— Так лесная-то дорожка — вон. — Хмыкнув в бороду, мужик кивнул за елки.

— Да-а-а, — озадаченно протянул молодой человек. — Ну мы и выбрали. Действительно, нехорошо как-то, будто эксгибиционисты какие.

— Да ладно те переживать-то.

— А я и не переживаю, кто тебе сказал? Надеюсь, не очень шокировали?

— Что я, голых баб не видал? — обиделся возчик.

Максим нахально улыбнулся:

— Вот и я о том же. Слышь, мужик, ты нас до города не подбросишь?

— Подброшу. — Бородач кивнул на телегу. — Эвон, на солому садитесь. Девка-то твоя в город пешком не убегла?

— Да не должна б… Олеся! Ты скоро там?

— Сейчас.

— Давай подходи скорей — с комфортом поедем. — Тихомиров поудобнее умостился на телеге и протянул руку. — Меня, кстати, Максимом зовут, а подружку — Олесей.

— А меня — дядька Мелентий.

— Откуда лошадь-то, дядька?

— Так — моя. Я с хуторов… там, за Черным болотом, слыхал небось?

— Да слыхал… Олесенька, ма шери, ты долго там?

— Иду уже…

Выйдя из-за кустов, девушка уселась рядом с Максимом и вежливо поздоровалась:

— Доброе утро.

— Утро добрым не бывает, — хохотнул мужик. — Квасу хотите?

— Хотим! — Путники не стали ломаться, в конце концов, вода у них давно уже кончилась.

— Добрый у тебя квас, дядька Мелентий! — вытерев губы рукавом, похвалил Макс. — И холодный же — зубы сводит!

— Это вы еще моего сала не пробовали!

— А ты и не предлагал…

Запряженная пегой лошаденкой телега уже выехала на шоссе и неторопливо катила к самолету — зеленому Ил-2. По дороге разговорились. Дядька Мелентий, по примеру своих соседей-хуторян, решил съездить в город — обменять сало на генератор, ну и еще присмотреть чего-нибудь жене и дочкам — в голодном городе на сало можно было выменять практически все.

— Есть в городе генераторы-то? — всю дорогу беспокоился мужичок.

— Найдешь, если хорошенько поищешь. Только к генератору-то бензин нужен… или солярка…

— Да у меня целая бочка!

— Молодец ты, Мелентий, запасливый.

Проехали самолет, за поворотом, в зеленоватом мареве редколесья, показался город. Ничуть не изменившийся, да и чему там было меняться? Все те же частные домики, — правда, заборы вокруг них стали повыше, поосновательнее, многие даже с колючей проволокой, — все те же угрюмые типовые девятиэтажки. Многие квартиры подслеповато взирали на мир черными глазницами выбитых окон. На пути к рынку все чаще попадались люди, чем-то озабоченные и нервные, они, казалось, несли на своих плечах груз несбывшихся весенних надежд. Ну как же, ведь думалось: только бы зиму пережить, а там… а там все наладится, все станет как прежде, и туман этот проклятый уйдет, сгинет, и вновь заблестит солнышко, и станут открытыми все дороги…

Ан нет! Ничего подобного! Нате, выкусите!

Было плохо, а становилось еще хуже… Потому что уходила надежда, испаряясь, словно роса под горячим летним солнцем. И от этого люди начинали звереть, и так-то были не подарки, а уж теперь…

Пока ехали, Мелентий делился слухами: и о бандах людоедов, охотящихся на детей и стариков, и о торговцах человеческим мясом — ну, тут Тихомиров мог кое-что и сам порассказать, и о беснующейся уже не с жиру, а от безысходности и злобы молодежи.

У самого рынка возница остановился: