Алексей Гравицкий - Анабиоз

Я машинально протянул кружку. Попытался сосредоточиться, но мысли непослушно разъехались. Значит, это из-за коллайдера… И такая штука не одна… И свечение под кожей, когда очнулся… Оно наверняка связано с этой стеной…

Кружка вернулась в руку, изрядно потяжелев. Мы чокнулись, выпили.

Глотку уже почти не жгло, закусывать не хотелось.

— И сколько ведь времени прошло, — проговорил Алексей, словно подцепляя какой-то обрывок неоконченного разговора. — Я тут прикинул… Если вырубило не только Москву, а вообще… ну, всех… то на Земле произошли глобальные изменения. Многие обжитые районы заболотило, а то и вовсе затопило, береговые линии поменялись. Возможно, — он поднял палец, — даже климат кое-где стал другим.

Мне тоже захотелось что-нибудь рассказать, а лучше — похвалиться. К примеру, как запросто определил по спилу дерева, сколько времени люди провалялись в отключке.

А что, это идея.

Я открыл было рот, но понял, что членораздельно выговорить все то, что так стройно пронеслось в мыслях, не получится.

Женя разлил еще по одной и извлек третий термос. Или это уже четвертый? У него там под матрасом что, термосный склад?..

Мы выпили.

Пасечник задвинул что-то эпохальное про ульи и начал наигрывать какую-то знакомую мелодию. Гитарный перебор слился с шумом в голове, и они зазвучали в унисон. Ночь закружилась ярким хороводом вспыхнувших и сорвавшихся с бескрайнего неба звезд…

Я дернулся и резко открыл глаза.

Светало.

В глотке стоял ком, язык прилип к небу, в нос и пищевод словно насыпали колючек.

Хотел сесть, но получилось только повернуться с одного бока на другой. Затекшая левая рука отказалась повиноваться и осталась лежать плетью на матрасе. От резкого движения картинка поплыла, и огонек спиртовки весело запрыгал на фоне ржавого вагонного борта.

Промокшие ноги замерзли, но холод ощущался как-то приглушенно, не напрягал. Напрягало то, что в висках пульсировала боль, и в голове не было ни единой ясной мысли.

— На, а то сдохнешь, — донесся до сознания голос Жени, и в правой ладони возникла прохладная кружка. — Только нюхать не вздумай.

Я стиснул зубы, чувствуя, что сводит скулы. Кое-как приподнял голову и выпустил из легких весь воздух. Одним глотком осушил кружку. Спирт смел колючки из пищевода и провалился в желудок. Замер, решая, остаться или красиво вернуться?

— Воды дай, — просипел я, отпуская кружку. Звякнуло.

В ладонь ткнулась баклажка. Трясущейся рукой я донес ее до рта и жадно припал к горлышку. Минералка оказалась теплой и безвкусной, но в тот момент мне было до фонаря.

— Нормально, отец? — спросил Женя из-за спины.

— Более-менее, — прошептал я, чувствуя, как онемевшую руку начинает покалывать, а спирт устраивается в желудке поудобней, отказавшись от варианта «красиво вернуться». — Голова трещит.

— Минут через десять еще накатишь. Ну ты дал жару, едрить меня под хвост.

— Да ладно? — Я усмехнулся и закашлялся. Сплюнул. — Не помню почти ничего.

— Научил Пасечника играть этот, как его… битбокс. И танцевал. Чуть за борт не навернулся раза три.

— Битбокс? — уточнил я. — Круто. С трудом представляю, что это такое, честно говоря.

— Зато ночью ты это отлично представлял, — сказал Женя. — Был раскован и непредвзят.

Я засопел, прислушиваясь к ощущениям. Убийственная боль перестала пульсировать в висках, в разы уменьшилась и сместилась к затылку. Затаилась. Сознание накрывала та редкая звонкая эйфория, которая граничит с тревогой.

— Эй, — позвал я хмурого Пасечника, — хорош грустить. Спой чего-нибудь. Подушевней, а.

Тот медленно поднял на меня расфокусированный взгляд. Мужик был пьян в дрова. В таком состоянии не то что петь, говорить трудно.

— Не, ты не в форме, — решительно сказал я. — Дай-ка сюда гитару, сам…

— Я те дам, сам. — Пасечник глубоко вдохнул, шумно выдохнул и очень внятно для его состояния произнес: — Башка не варит, пальцы помнят.

— Ну валяй, раз помнят, — подбодрил я. — Пой.

Пасечник еще раз посмотрел на меня исподлобья и запел, аккомпанируя себе ритмичным боем. Голос у него оказался неожиданно сильный, глубокий, и практически трезвый.

Пальцы действительно что-то помнили. Даже, наверное, не помнили… Они будто выхватывали ноты из другого измерения…

Он замолчал так же резко, как начал.

Оборвал песню, и все.

Он-то замолчал… Но последнее слово, изрезанное острыми гранями финального аккорда, еще звучало. Странно звучало, пронзительно, надрывно и как-то… неприкаянно. Это слово будто бы застряло между уже отпустившим его исполнителем и еще не принявшим миром. Будто зависло над вагоном, водной гладью, скользкими от росы склонами, серыми в предрассветной мгле домами и пустыми дворами. Над тихонько шелестящими на ветру деревьями. Над неподвижными машинами и растрескавшимися дорогами.

Оно могло в любой момент упасть или рвануть ввысь.

— Понял? — проговорил Пасечник. Совсем другим голосом, пьяным и насмешливым. Словно это не он только что пел, а другой человек. На другом языке. Выхватив частицу музыки из другого мира. — Пальцы-то, ё-моё, помнят…

Слово упало.

Я молча налил в кружку из термоса и выпил, понимая: зря, лишняя… Но в тот миг мне было плевать. Мимолетная эйфория растворилась в этой бледной утренней мгле без следа. На душе стало погано и мерзко.

Проснулся Алексей. Обвел всех тяжелым мутным взглядом, зябко поежился. Плотнее закутался в безразмерную клеенчатую куртку. Буркнул:

— Лучше б не просыпался. Ни сейчас, ни вообще… Дайте, что ли, горло промочить.

— Ты утром уйти хотел, — напомнил Женя, распутывая «бороду» на закидушке. — Утро. Энтузиазм прошел?

— Понимаешь ли, в чем дело, — вставая и дотягиваясь до очередного термоса, пробормотал Алексей, — я вот сейчас уйду, а вы сопьетесь и помрете. Я, конечно, порядочная сволочь, но…

— Погоди-и-и, — перебил кривоносый, кося глазами и все дальше ускользая из реальности в свой волшебный мир с пасекой.

— Не-е, — качнул головой Алексей. — Я такой грех на душу не возьму.

— Погоди-и…