Михаил Ахманов - Третья стража

Два чужака появились внезапно, вынырнув из дымного облака. Глеб успел заметить лишь стволы лучеметов, нацеленных в Тори, потом хищно зашипел воздух, пахнуло озоном, огненные струи пролетели над пригнувшейся всадницей, щелкнул арбалет, и одна из фигур повалилась навзничь в пылающие руины. Огромным скачком Уголь обошел серого, и Глеб, прикрывая подругу, мчался теперь на чужака, прямо на лучемет в семипалых ладонях. Их разделяли метров сорок или пятьдесят, но даже хаах, сказочный конь, не мог преодолеть это расстояние мгновенно; есть предел у живого, и не сравниться ему с лучом, прожигающим кости и плоть. Он слышал крик Тори за спиной, скрип взводимого арбалета, и знал, что она не успеет; он уже простился и с ней, и с их еще не рожденным ребенком, и думал лишь о том, успеет ли достать врага или его стопчет Уголь. Умирать было не страшно, но обидно.

Грянул выстрел, и голова пришельца раскололась точно под ударом тяжкой кувалды. Вороной резко отвернул в сторону, едва не налетев на Черемисова, фыркнул и встал; его бока вздувались и опадали, в глазах метались отблески огня. Подскакала Тори, обхватила Глеба за шею, прижалась на миг горячей щекой и потянула вниз, с седла. Они одновременно спрыгнули на землю.

– Я обошел поселок с той стороны, – произнес Черемисов, ткнув стволом своей огромной пушки в лес. – Кроме пары этих басмачей, никого. А что у вас, бравые воины?

– Пятеро, – сказал Глеб. В горле у него хрипело и клокотало.

Он глубоко вздохнул, стараясь унять биение сердца.

Черемисов кивнул и, склонившись над трупом, принялся разглядывать пришельца, негромко бормоча:

С этими словами поэт выпрямился, хмыкнул и вынес вердикт:

– Похожи на нас, но выглядят как сущие мерзавцы. И пальцев на руке семь штук!

– Мы убили семерых, – сказала Тори.

– Верно. Я думаю, это боевое подразделение. В старину на Земле в любом войске самым мелким отрядом был десяток.

Глеб уже отдышался.

– Так их, возможно, четырнадцать?

– Других супостатов вроде бы нет, я хорошо смотрел, – отозвался Черемисов и махнул рукой в сторону океана. – Если только там, у воды.

– Там торчит какая-то черная штука – наверное, их катер, – промолвил Глеб. – Еще там купол вроде здоровой банки из стекла, и под ним пленники – все, кажется, живые, но их немного. Мертвых, сгоревших мы тоже видели… – Он встрепенулся. – Вдруг кто-то выжил! Надо проверить… Поедем! Скорее!

Глеб помог Черемисову сесть на вороного и сам забрался в седло. Быстрой рысью они двинулись вдоль улицы. Поэт снова забормотал:

– Тут Кеша Ховрин жил с супругой и детишками… тут Акира, маленькая такая японочка… тут было кафе, Клод Прюнель его держал… А дом, что еще горит, это Дуэйна и Камиллы…

– Кажется, кричали в этом доме, – тихо произнесла Тори. – Кричали, потом смолкли… Мы не могли помочь.

Черемисов со свистом втянул воздух.

– Что им нужно, этим ублюдкам? Планета, конечно, хороша… очень даже ценная планета… Желают оприходовать, а нас – к чертям собачьим? Так мы их, прохиндеев трахнутых!.. – Он погрозил ночному небу кулаком. – Вы на кого напали, уроды? Мы, люди, не хуже прочих умеем жечь и стрелять! Будет вам, поганцы, Сталинград и Курская дуга!

Они выехали на пляж, к дотлевавшему сараю. Черемисов грузно спрыгнул на песок и запустил пальцы в бороду.

– Это их галерея… Все полотна сгорели… Ну ничего, ничего, были бы художники, будут и картины…

Он зашагал к человеку, лежавшему, раскинув руки, на спине. Глеб и Тори шли следом.

Это был молодой мужчина, почти юноша. Очень красивый: бледное лицо с изящными чертами, длинные белокурые волосы, ровные дуги бровей и такие ресницы, что любая звезда Голливуда умерла бы от зависти. Струя лучемета прожгла его тело под правым ребром, сосуды запеклись, кровотечения не было, но он умирал.

– Жак, это ведь Жак Монро! – выкрикнул Черемисов. – Живой!

Жак, душа моя, ты в сознании? Слышишь меня? Но юноша не глядел на Черемисова, не глядел на Глеба, лошадей и горящие дома – его взгляд был прикован к Тори.

Шевельнулись сухие губы, он что-то произнес на французском и внезапно перешел на язык Людей Кольца.

– Ты пришла, любимая… пришла меня проводить… Или ты мне только снишься?..

Он говорил с трудом, но отчетливо, ясно, и лицо, искаженное болью, вдруг стало спокойным, даже улыбка промелькнула на губах.

– Художник-иннази, – вздрогнув, промолвила Тори. – Он жил у нас, и ему дали имя Тот, Кто Видит Незримое. Иннази, который звал меня с собой…

– Я слышу твой голос… значит, ты и правда здесь… – прошептал юноша. – Я… я уже тебя не нарисую, милая… ничего не нарисую, ни на бумаге, ни на холсте… только в мыслях… Видения, видения… они передо мной… ты и видения…

При свете огня и лун Глеб рассматривал его рану. Над ним бубнил Черемисов:

– Глеб, солнце мое, ты его вытащишь? Вытащишь ведь? Ты же классный хирург, Глеб! Что тебе стоит сделать маленькое чудо? Он гений и не должен умереть!

Лицо Глеба мрачнело на глазах.

– Ему нужна срочная пересадка печени, почек, мочевого пузыря, части кишечника и сгоревшей кожи. Даже в Москве, в Институте транспланталогии не взялись бы… Нужны банк органов, гистологические исследования на совместимость тканей и много чего еще… Донорская кровь, аппаратура для поддержания жизни, специальные препараты… – Он в отчаянии стукнул кулаком о ладонь. – Нет, ничего у нас нет! Я могу выполнять только самые простые операции!

– В Щели есть репликатор, – напомнил Черемисов.

– Я получу оборудование и, может быть, лекарства, но не органы. Я даже не представляю, как их запросить… – Глеб склонился над умирающим, слушая его прерывистое дыхание. – Поздно! Он уходит!

– Видения… картины… – прошептал Жак Монро, шаря рукой по песку словно в поисках кисти и палитры. Его глаза тускнели. Глеб прикоснулся к запястью художника, пытаясь нащупать пульс.

Вспышка! Новая вспышка! Вселенная вдруг раскрылась перед ним, но он видел ее не глазами и не так, как привычно человеку. Ни звезд, ни галактик, ни темноты бесконечных пространств, только колыхавшийся туман, пронизанный всполохами молний… Вид был странным и совсем непохожим на звездные небеса, но Глеб каким-то образом понимал, что перед ним картина Мироздания, одно из его измерений, доступное не взгляду, не чувствам, а только разуму. Его пальцы, сильные пальцы хирурга, сжимали руку Монро, но тактильные ощущения, как и все остальное, растворились в мглистой безбрежной пустоте. Однако на каком-то ином уровне, неосознанном, инстинктивном, его связь с художником не прерывалась.