Владимир Владимирович - Ноябрьский дождь

Дзюнко Китами давно потеряла счет дням. С тех пор, как ее, полумертвую, вынесли из самолета и запихнули в машину "скорой помощи", прошло вряд ли больше месяца. Или двух. Но, проводя большую часть времени в темной клетушке, Китами постепенно теряла способность разделять собственное существование на дневное, ночное, вечернее или утреннее. Теперь для нее существовал лишь вечный сумрак. Разгоняли его только регулярные походы по обследованиям у разнообразных медиков и долгие одинокие сидения в комнате с голыми стенами под бдительным оком видеокамеры. Это, видимо, называлось у ее хозяев "прогулками".

Дзюнко не думала роптать. Она была достаточно взрослой и достаточно сообразительной, чтобы понимать: конфетками и шоколадками никто никого закармливать не будет. Как сказала тогда та женщина, Анна, Дзюнко являла собой ценный экземпляр. Но в то же время экземпляр был опасен. Те, кто наблюдал через камеру, не могли не знать, что Китами натворила, учась в школе. Там девушку боялись все. Абсолютно все, от ничтожных ботаников до самого директора. Потому что Дзюнко была ведьмой.

Ха, ведьмой! Грозное название, устрашающий ярлык, прилепленной ей самой себе. Большей частью дело было в нужном имидже. Дзюнко требовалась репутация человека, которого лучше не тревожить, против которого не стоит выступать. Чтобы вся громадная стая сверстников не впивалась слюнявыми пастями злобы в тело и душу, как было раньше. Чтобы делать больно и не чувствовать боли самой. Чтобы не повторялись больше те чудовищные три года.

Она быстро собрала себе клику прихлебателей. Людишки таковы - они тянутся к сильным, стараясь обрести протекцию, надеясь, что из-за спин защитников можно будет творить гадости ближнему. И Дзюнко брала под крыло таких вот паразитов, зная, что рано или поздно каждого из них ждет участь очередного ингредиента в варимом ею зелье существования.

И все же где-то в глубине сознания таился тот крохотный осколок перепуганной маленькой девочки, что заставлял Китами верить. Верить в то, что она на самом деле поклоняется дьяволу. Первобытный, заполняющий сознание ужас, что она испытала под ножом Кобаяси, был лишь отголоском чувства, закравшегося в душу Дзюнко в двенадцать лет. И потому тем вечером, когда сын человека, поселившего в ней страх, вознамерился осуществить месть за родителя, Китами ощутила умиротворение. Ибо на миг уверилась: дьявол пришел воздать ей за службу. Забрать из мира живых.

Она не хотела грешить еще больше. Ибо совесть - самый страшный мучитель на свете. Дзюнко помнила каждый свой шаг на пути ведьмы. Она не искала оправданий. Грехи останутся грехами, какие отговорки ни выдумывай. И, не боясь грешить, девушка каждый грех несла клеймом на душе, не веря, что что-то изменится.

А потом пришел Ватанабэ. Ватанабэ, разнесший в пух и прах тщательно создаваемую стену уважения и страха. Ватанабэ, публично выпоровший ее. Ватанабэ, давший Дзюнко умереть под ножом. Ватанабэ, протянувший ей руку из тьмы небытия и вернувший к жизни. Ватанабэ, журивший за все, что она совершила, но журивший ласково, как отец треплет ребенка по голове, не всерьез. Он ведь жалел ее. Искренне жалел. Несмотря на все зло, что Дзюнко довелось совершить. Он жалел, понимая. И тем подкупал.

Разревевшись на широкой толстой груди, Китами доверила свою дальнейшую судьбу таинственному, по сути, незнакомцу. Судьба эта заставила сперва едва не умереть от чего-то непонятного, а потом провести черт знает сколько времени вот в этой вот камере. Безо всякой связи с внешним миром, терпя болючие уколы и наверняка вредные облучением сканирования. Зато кормили как на убой, и она, от греха подальше, регулярно делала в темноте зарядку, чтобы не располнеть.

Сейчас, правда, шевелиться не хотелось. Воздух снова усох, заставляя задыхаться. Так случалось всегда в одно и то же время, насколько Дзюнко могла судить. Режим у них, что ли? Или это над ней эксперименты проводят? Хорошо бы, пораньше сводили в душ.

В тот момент, когда тяжело, с шумом, вдохнувшая очередную порцию диетического воздуха Китами подумала, что снова придется всю ночь валяться в темноте без сна, дверь в ее темницу начала открываться.

- Доброе утро, маленькая, - услышала девушка голос старшего из тех медиков, что придирчиво исследовали ее каждый день. - Эт я, доктор Филгуд.

- А, здравствуйте, доктор, - ответила Китами, заслоняясь ладошкой от режущего глаза света коридорной лампы. Доктор Филгуд внушал ей заметно меньше неприязни, чем остальные безликие медики. Наверное, потому что подсознательно Дзюнко ассоциировала толстого широкоплечего врача с Ватанабэ. Они и впрямь были похожи статью, но вместо аккуратной эспаньолки Сэма доктор носил густую русую бороду, резко контрастировавшую с залысиной на лбу. Зато голос у медика был намного зычнее, и манеры не такие пошлые и нарочитые. В общем, он ей почти нравился. - Что такое?

- Сюрпризец, - Филгуд выглядел крайне довольным. Он застыл на пороге камеры, оттирая широкой спиной всегдашних конвоиров в серых официальных костюмах.

- Какой еще сюрпризец?

- На волю тебя выпускают, девонька.

Он опять непозволительно долго млел под душем.

Водные процедуры расслабляют. Они размягчают сосредоточенность, заставляя плыть в потоке отдохновения, и мы очухиваемся, только стекши в канаву блаженной лужицей. Вот и Учики так стек, когда понял, что слишком задержался.

Зажав в одной руке полотенце, а в другой зубную щетку с тюбиком пасты, забытые вчера на полке в ванной, юноша вломился в их с Маки комнату в тот момент, когда сосед, сонно щурясь за очками, запихивал в рот остатки шоколадного батончика.

- Опаздываю?! - спросил Отоко, зашвыривая банные принадлежности на место.

- До автобуса семь минут, - невозмутимо прожевав, ответил Маки.

- Опаздываю! - возопил Учики, распахивая дверцы шкафа.

Школьная форма академии "Эклипс" приветливо чернела на вешалке. Поспешно схватив одежду, Учики принялся натягивать брюки, одной рукой заправляя ремень. Маки флегматично смял обертку от батончика и полез в тумбочку за следующим. Отоко поспешно схватил с полки футболку и принялся натягивать куртку, вжикая молниями на рукавах и груди.

Торопливое одевание всегда оставляло у юноши ощущение неряшливости во внешнем виде. Но сейчас некогда было потакать самому себе. Торопливо отряхнувшись, Учики метнулся к тумбочке, запихивая в карман наладонник и доставая из ящика удостоверения гражданина и учащегося. Значок академии он предусмотрительно не отцеплял от куртки, и серебристый крест гордо поблескивал на лазурном треугольнике.

Портфели они с Маки всегда клали на подоконник, и сейчас Учики потянулся через тумбочку за своим. Корпус общежития с их стороны выходил окнами на небольшую рощицу. Деревья, украшенные редкими листьями, свирепо держащимися за ветви, купались в не по-осеннему ярком свете солнца. Любоваться пейзажем, правда, было некогда, и Учики, схватив портфель, нырнул обратно в полутемный мир их комнаты.