Евгений Бабарыкин - Палач

– Не стреляй, дубина! Это моя собака!

Дуло его автомата ходило ходуном. Блин, да чего они такие нервные?

– Брось оружие! – срывающимся фальцетом заорал Павел.

Вот это совсем плохо. Парень перешел в неуправляемую стадию истерики…

– Эй, Роман! Скажи брату, чтобы он успокоился!

– Пашка! – послушно заорал Ромка. – Пашка! Ты слышишь меня?

– Пусть он ружье бросит!

– Мужик, брось ружье!

– Да я его даже в руки не беру! Держите меня на мушке и успокойтесь оба! Рома, ты спокоен?

– Да!

– Скажи брату еще раз! И спускайся сюда сам!

– Пашка?

– Да!

– Держишь его? Я спускаюсь?

– Держу!

Это был самый опасный момент, потому что Пашка совсем перестал мне нравиться – ну что это такое, в самом деле, стрелять не разобравшись? А если бы я был агрессивно настроен и выстрелил в ответ?

Ромка держался много лучше. Спустившись, он свободно держал направленную на меня винтовку на опущенных руках. На самом деле в случае чего у него больше шансов попасть в меня, чем у брата.

Но его появление сделало свое дело. Пашка пришел в себя и через минуту, увидев, что ни я, ни Рыжая не дергаемся, успокоился. Ствол автомата перестал дрожать, и теперь в случае чего я схлопочу две пули.

– Брось ружье! – попробовал еще раз Павел.

– Да брось, не видишь, что ли, он скорее сдохнет? – возразил ему брат, и в его голосе я услышал что-то вроде одобрения.

– А собака? – спросил Павел уже почти нормальным голосом.

– Собака со мной, – быстро сказал я. – Она ручная, не тронет.

Ромка с сомнением, удивленно покачал головой и решил за обоих:

– Ладно, пусть так… Вставай и иди по дороге вперед. Если дернешься ты или твоя собака, будем стрелять.

– Договорились, парни! – стараясь, чтобы мой голос звучал как можно искренней и добродушней, ответил я. – Ну, я встаю…

Рыжая попробовала было огрызнуться, когда я отпустил ей пасть, но получила пинок по заднице и успокоилась. Она только нервно оглядывалась назад, но я трепал ее по ушам и на некоторое время возвращал дисциплину в нужное русло.

Сказать честно, идти несколько километров, чувствуя спиной направленные на тебя дула автоматов, то еще удовольствие. Я даже начал насвистывать мелодию, которую часто пели за работой огородницы. Получалось неплохо – сначала Рыжая удивленно посмотрела на меня, а потом начала тихонько подвывать, иногда даже попадая в ноты. Наверное, братья решили, что мы с псом полные отморозки.

Так мы и вошли в город: я уже орал «Когда весна придет, не знаю» в полный голос, а Рыжая все время порывалась пойти в пляс и радостно лаяла от избытка чувств. Жаль только, что кроме этой песни я других почти не знаю.

Лисинск от камнепада пострадал сильнее, чем Уральск. К тому же та часть, в которую мы вошли, и центр города пострадали больше, чем остальные районы. На главной городской площади, которую мы обогнули по параллельным улицам, и которую я видел только между домами, лежали завалы метеоритов, а многие дома просто обрушились, вывернув на улицу пустоту квартир.

Потом пошли незаселенные районы и потянулись сначала огороды, а затем и жилые дома. Тут много людей обосновалось в частном секторе, чего почти не было у нас в Уральске. Впрочем, по количеству белья, висевшего во дворах на веревках, можно сделать вывод, что один дом занимали две-три семьи. Конечно, в целях экономии. Люди опять пришли к тому, что вместе выжить проще.

Вообще, несмотря на то, что людей тут уцелело намного меньше, чем в Уральске, жители вели себя свободнее, чем у нас. Как только мы приблизились к жилым районам, я бросил петь. Местные выходили из домов и откровенно пялились на меня. Я и сам разглядывал лисинцев во все глаза.

И опять, все, как у нас. Неулыбчивые мужчины с тяжелыми руками, висящими вдоль тела; измученные женщины в каких-то неаккуратных мешковатых темных одеждах; и ребятишки, такие же замызганные, как взрослые, но пока еще любопытные.

И у всех на лицах плохо скрываемая радость и облегчение. И удивление при виде Рыжей. Правда, многие опять начинали хмуриться, как только видели, что ружье по-прежнему висит у меня на плече. Видимо, ни направленные на меня оружейные стволы, ни сами братья не внушали им особого доверия. Да, как это ни прискорбно, но сегодня их ждет разочарование. И надеюсь, что не одно.

Настоящий центр города переместился у лисинцев в относительно новый, судя по пятиэтажкам, микрорайон. Шесть домов, выстроенных по три друг напротив друга, образовывали что-то вроде очень широкого двора с центральной улицей посередине. Понятно, что по дороге никто уже десять лет не ездил. Местные жители расчистили небольшой пятачок асфальта в центре, и получилась площадь – место общего сбора. Остальное пространство, кроме асфальтированных пешеходных дорожек, как и у нас в Уральске, было распахано под огороды.

Мне очень понравилось, что кроме площади нетронутым оказался еще один клочок земли – детская площадка с трогательными лесенками, качелями и странными загогулинами, торчащими из земли и изображающими цветок. Краска на железяках выгорела от времени и облупилась, но все равно площадка выделялась ярким пятном. Жаль только, что горку смяло огромной гранитной черной глыбой – она так и осталась там лежать, подмяв под себя расплющенную жесть.

Чем ближе мы подходили к площади, тем внушительнее становилась провожающая нас толпа. Мои охранники приободрились и весело переговаривались с заинтересованными зрителями, подбадривавшими их и поздравлявшими с удачей. Со мной никто не заговаривал – той же Рыжей доставалось больше внимания. Ну, это понятно. Чего с жертвой разговаривать? Ведь я уже почти труп. Чем больше становилась толпа, тем меньше внимания обращали на то, что я по-прежнему вооружен.

Но я не обольщаюсь. Те, кому положено, все поймут и оценят правильно.

Мы дошли до пятиэтажек. Какая-то старуха в накинутом на плечи ярко-желтом целлофановом плаще, ковыряющаяся в огороде, подняла голову при моем появлении и несколько секунд вглядывалась мне в лицо.

– Что, попался, грешник?! Скоро тебе гореть в геенне огненной! – заорала она вдруг, когда мы проходили мимо. – И собака твоя там же будет, дьявольское отродье!

Настроение толпы враз изменилось. Круг возбужденных лиц придвинулся ближе, мне что-то кричали в лицо, но я уже не мог разобрать отдельные слова. Потом сиплый мужик с голосом, странно выделяющимся из общего гула, заорал, тыча в меня пальцем:

– Жертва! Жертва!

Толпа подхватила крик. Уже кто-то чуть не ткнул мне в лицо растопыренными пальцами, кто-то пытается схватить меня за рукав куртки… Рыжая скалится и уже не взлаивает коротко и недовольно, а рычит, перейдя на очень низкие частоты, так что я не слышу, а скорее ощущаю рукой, когда касаюсь ее головы, что в горле у нее клокочет.