Александр Лаврентьев - Неформал

А я ничего сообразить не могу. И так темно, зачем еще очки надевать? Но послушался, очки надел и почти на ощупь за отцом Евлампием двинулся.

– Стоять! Не двигаться!

И откуда-то сверху яркий луч прожектора ударил. Мы бы, наверное, ослепли от него, если бы очки не надели. Но отец Евлампий не дрогнул, встал, выпрямился, а росту он оказался богатырского, это на свету хорошо заметно стало, только старый он был уже, худой, но видно все же было, что когда-то он был ого-го-го каким мужиком! Ну выпрямился он и говорит мне тихо:

– Открывай, Шурыч.

А я уже совсем возле двери стою, пощупал, а личинка замка вот она, рядом. Я на ощупь ключ вставил. Не знаю, как это у меня получилось, руки потому что у меня тряслись, а тут голос снова сверху раздается:

– Соловьев! Отойди от попа!

И тут я снова вздрогнул, потому что понял, что где-то в темноте этот бюрер Шварц меня ждет. А потом мне все равно стало. Нельзя ведь все время бояться, понимаете? Я уже такое сегодня увидел, что не каждому взрослому видеть можно. Хуже смерти не будет, а если после смерти есть жизнь вечная, то ведь и смерти нет! А отец Евлампий мне снова спокойно так говорит:

– Открывай, Шурыч.

Ну я тогда к двери повернулся и ключ поворачиваю. А он хоть и большой, а поворачивается легко, только скрежет раздается. А потом эта дверца сразу сама приоткрылась. Я вижу: там внутри светло. И кажется мне, – сделаю еще два шага, и все, не достанет меня прожектор.

А тут черный этот сверху командует:

– Эй, Бергман, сними мальчишку!

А я вместо того, чтобы со всех ног внутрь кинуться, обернулся вдруг назад и стою, как истукан. И видно меня оттуда, сверху, как жука на холодильнике. Хлопнул ладошкой и все – нету. Короче, смерти я искал тогда. Но только мое время еще не пришло. Слышу, вроде бы кто-то затвором в темноте лязгает. Лязгать-то лязгает, да только почему-то не стреляет. Заело там у него что-то. Он сквозь зубы ругается, да так скверно ругается, мочи нет. Тут отец Евлампий и говорит:

– Постыдился бы. Нас не стыдно, Бога побойся.

А Бергман вдруг как заорет, автомат этот свой в темноте дергает, затвор, наконец, передернул, и как над нашими головами очередь пустит! В нас только осколки камня полетели. А отец Евлампий стоит и не шевелится и в темноту очками этими темными смотрит. А этот Бергман снова давай ругаться, у него опять там переклинило что-то.

А Шварц этот орет так противно:

– Вы, твари, щенка убить не можете! Чего стоите, пристрелите пацана!

И тут слышу я, в темноте один за одним затворы защелкали. У меня во рту сразу пересохло и под ложечкой горячо стало. Не от страха, нет, от волнения. И тут отец Евлампий спокойно так говорит:

– Спускайся вниз, дух тьмы. Или ты боишься старика и мальчишку? Спускайся, ибо время твое подходит к концу, потому что грядет Царствие Небесное.

И сказал он это вроде бы негромко так, а голос его вдруг от стен отразился и по коридорам гулять пошел. А ведь только что эха не было. А тут появилось. Ну а потом вдруг прожектор этот, который на нас светил, взорвался. Они там, в темноте своей, по-моему, даже подпрыгнули от неожиданности, хорошо, на курок никто не нажал. Темно стало. Я очки на лоб поднял, а в свете фонаря, который отец Евлампий на середину поставил, видно более-менее. И тут я увидел, что справа и слева от нас бюреры стоят с автоматами наизготовку, а напротив, прямо на стене Шварц этот черный висит. А как висит, непонятно. Одет он в такой длинный кожаный плащ, а за спиной у него крылья, черные такие, кожистые. Его же подчиненные как это увидели, так в стороны от него и шарахнулись, и сержант этот Бергман вроде бы даже автомат вскинул. А Шварц на пол бесшумно опустился. Улыбается так мерзко. А по морде видно, что разозлился он до предела.

А отец Евлампий меня тихонько назад толкает, мол, иди-ка ты, Шурыч, отсюда. Я и попятился. А как не попятишься, когда у бюрера этого череп кожей обтянуло, и кости буграми сквозь эту кожу выпирают! Знаете, в подземельях вообще пахнет мерзко: канализация, ливневка, мусору всякого тут до фига бывает, но тут явственно так пропастиной пахну́ло. Меня аж замутило. А тут я спиной в дверь ударился и через порог перелетел, едва на ногах удержался, а Шварц этот вдруг как зашипит, а я стою уже за порогом и видно мне только, что крылья его в разные стороны взметнулись, и тень на стене вдруг расти начала. Тут бюреры, видать, опомнились, Бергман этот как заорет:

– Огонь! Огонь!

И сам автомат опять вскинул, я думал, у него опять что-нибудь заклинит, а он на курок нажал и очередь в Шварца всадил. Стоял он рядом, и получилось, что почти в упор выстрелил. А Шварц вдруг взревел да как ударит Бергмана когтистой лапой! Я только видел, как кровь на стену брызнула, и еще дальше попятился. А сержант этот бездыханный сразу упал. Ну тут уже бюреры отовсюду палить начали, но толку от этого никакого. Шварц от каждого выстрела только больше становился. А потом он вдруг как заревет, как динозавр какой, чесслово! У меня от этого рева ноги подогнулись. Слышу: бюреры кто куда по коридорам метнулись, только топот стоит. Секунда, и все, нету больше никого. А отец Евлампий как стоял перед дверью, так и стоит, не шелохнется, только на тварь эту смотрит. А тварь эта над ним нависла, и воняет от нее, как будто месяц назад умерла! А потом отец Евлампий вдруг часы откуда-то вытащил. А часы такие старинные, круглые, с крышкой. Ну он крышку открыл, на часы посмотрел буднично так, твари этой показывает и говорит:

– Ну все, бес, вышло твое время!

Тварь наклонилась, чтобы его пастью свой зубастой схватить, а я чувствую вдруг: пол под ногами качнулся. А сверху песок сыпется.

Тварь замерла, голову подняла, словно прислушивается. А потом там, в коридоре, кто-то страшно так сказал:

– Аминь!

Я сначала подумал, что это отец Евлампий так пробасил, а потом понял: не он это. Голос такой жуткий и, одновременно, торжественный. А потом я слышу, эхо пошло по коридорам гулять, но только не затихает, а почему-то, наоборот, усиливается.

– Аминь… аминь… аминь!..

А потом мне плохо стало, перед глазами все плывет, но все равно вижу, как тварь эта вдруг затряслась, словно от боли, взвыла с тоской, крылья расправила и вверх взмыла. Миг – и нету ее больше. А звук-то не исчезает, он все громче делается! И кажется мне уже, что это не снаружи поют, а прямо у меня в голове, словно тысячи и тысячи людей одновременно на молитву встали и молятся, да так молятся, что вой стоит! У меня даже волосы на голове зашевелились от ужаса. А потом у меня в мозгу словно взорвалось что-то, и опять, в который уже раз – темнота.