Александр Афанасьев - Отягощенные злом, ч. 1

Но генерал Тимур был. Теперь это можно было знать совершенно точно...

Первым — к телу подошел я. На авианосце — считается плохой приметой брать в поход гробы, поэтому их не берут. Но на Николае вышли из неприятного положения — они взяли два самых больших мешка для переноски трупов, один из них наполнили колотым сухим льдом с кухни, равномерно распределили его по мешку, потом в этом мешок положили второй, поменьше, с телом генерала Абубакара Тимура. Так — он должен был сохраниться по крайней мере в течение дня, до того момента, пока удастся найти более приемлемое хранилище...

Я расстегнул молнию. Пули попали в лицо, зрелище было страшное, из тех, которые нельзя показывать по телевизору. Никакой гордости не было — мы просто убили человека. Пусть плохого — но все же человека.

И что-то неприятное — грызло меня изнутри. Словно я, отправляясь в поход, что-то забыл, и надо это вспомнить, пока не ушел далеко от дома.

Я далек от толстовства, от всепрощенчества — для того, чтобы излечиться от этого, достаточно посмотреть на ребенка, которому отрубили кисть руки, чтобы он больше не ходил в школу. Посмотришь — и сразу становится понятно, что надо делать, кому и что положено за дела его. Но я хоть убей не мог понять, как, в компанию бородатых, воняющих потом и несвежей пищей, убогих умом и страшных делами существ — мог попасть человек, который закончил русское жандармское училище и дослужился до генерала контрразведки. Неужели власть — сама по себе власть — настолько притягательна, что ради нее можно перестать быть человеком. Неужели англичане — или кто там еще — смогли заплатить столько, что ради этого можно было стать зверем? Неужели независимость Персии... да какая, к чертям независимость тогда была — важнее, чем возможность нормально жить в нормальной стране? Неужели он не видел то, чего видел я, чего видели мы все. Неужели не ужаснулся?

Конец пути.

— Прочитайте Фатиху — приказал я — кто может?

— Уже читали, господин вице-адмирал.

— Все равно, прочитайте.

Один из аналитиков, его звали Нурмухаммед, Солнце Пророка — сделал шаг вперед. Заговорил по-арабски, читая первую суру Корана, которая поможет умершему — найти свой путь к Аллаху...

Я подошел к спецназовцам. Повинуясь невидимому жесту, невидимой команде — они стали в строй.

— Равняйсь — голос перекрыл заунывное чтение фатихи

— Вольно, господа... — сказал я, и, чувствуя, что должен сказать что-то еще, сказал — я не знаю, будет ли лучше завтра. И я думаю, что нас не с чем поздравлять. Но я твердо знаю, господа, что вы поступили правильно. Мы все — поступили правильно...

Увы, но все военные корабли предназначены для перевозки некоего количества трупов — и Николай Первый в том не исключение. Существует специальная морозильная камера с полками, длиной два метра двадцать сантиметров. Очень удобно. Проблема в том, что если бы я приказал положить тело предполагаемого генерала Абубакара Тимура туда — на корабле вполне возможно, разразился бы бунт. В глазах моряков и морских пехотинцев, которые годами рвали жилы на Востоке, стреляли и принимали пули, горели в бронемашинах, подорванных фугасами — было бы кощунством положить тело главного террориста современного мира — да и вообще любого террориста — там, где находились тела погибших в этой тайной и жестокой войне. Гадить холодильник на камбузе — который после этого пришлось бы выбрасывать — тоже никто не хотел. Выход нашли — положили тело в дальнем углу авиационного ангара, там где по словам техников холоднее всего и обложили мешок свежей порцией сухого льда из камбуза. Каждые восемь часов — лед приходилось менять.

Сейчас — я сидел на заправочной штанге десантного вертолета Сикорского и смотрел на лежащий передо мною мешок, обложенный тающим льдом. Злорадства, да и вообще радости — не было, была какая-то темная пустота в душе. Ощущение того, что... что больше я не нужен в этом мире.

Вот так. Ведь совершенно не просто так — провал в Риме оставили без последствий и дали мне возможность работать дальше. Совершенно не просто так. Это как с сибирскими лайками, которых натаскивают на медведей. Когда их учат — их натаскивают на ручных медведей, но при этом всегда дают медведю уйти, привязывают — а потом дают уйти и лайки смотрят, как он уходит, даваясь лаем в ошейнике — петле. Так вырабатывается ненависть — следующий раз, уже на настоящей охоте — лайка будет бежать за медведем до конца. Голодная, возможно раненая — она не оставит след и будет бежать по нему, пока не упадет замертво.

Так и я. Персия и то, что там произошло — разделили мою жизнь на две половинки. Я научился ненавидеть. Все, что было до этого — Ирландия, даже Бейрут — все это было как не по-настоящему, как в игре. В армии, на флоте — приучают думать именно так, чтобы не боялись летящих навстречу пуль, чтобы шли вперед, на врага. А вот в Персии — все стало по-настоящему. Потому что когда смотришь в глаза смертнице, которую ее родной отец отправил подорвать казачий патруль — не остается никаких сомнений в том, что это по-настоящему. И когда видишь детей, которым отрубили кисть руки за то, что они ходили в школу, а не в медресе — тоже понимаешь, что все это по-настоящему.

А когда стоишь у трупа убитого врага, главного врага, понимаешь, что ты настиг, догнал, уничтожил его, вот он — перед тобой, точнее не он сам, а его труп — появляется ощущение пустоты. Я сделал погоню за этим уродом смыслом своей жизни — и теперь, получается, обессмыслил ее.

Нет, я не из тех, кто призывает мириться. Все мои мысли о том, что они — такие же как и мы — улетучились как дым в том месте, где казнили детей. Они не такие как мы. Я просто теперь понимаю, что ничего не завершилось. Совершенно ничего. На место одного — придут другие, и все продолжится как раньше.

Интересно — а когда наши деды брали Багдад, что они думали про все это? Знали они о том, что впереди — сорок с лишним лет Замирения, кровавой и страшной войны на Востоке? Или не знали? А если бы знали — что они бы сделали? Наверное бы — то же самое, что сделали в жизни. Просто мы сейчас хорошо живем — потому нам и отступать есть куда...

— Господин вице-адмирал...

Посыльный. Молодой совсем еще матрос. Дай ему Бог — дай Бог хотя бы ему — увидеть конец войны...

— Закрытый сеанс с Петербургом через пять минут. Разрешите, я подежурю.

А я и забыл.

— Разрешаю. Смотри внимательнее.

— Так точно, Ваше Высокопревосходительство!

Когда я поднялся в оперативный штаб авианосца — меня встретили аплодисментами. Совершенно непривычно и для меня как то... неприятно, что ли. Нет, даже не неприятно... просто не по себе. Никогда и никто меня не встречал аплодисментами, никогда я не делал свою работу ради аплодисментов. Я просто делал ее, чтобы оставаться самим собой.