Алексей Кацай - Ад

А Беловод говорил все тише и тише, пока в конце концов не замолк окончательно. А через минуту тихо спросил:

— Роман, у тебя спички есть?

Я удивленно посмотрел на него:

— Вы же не курите.

— Да нет, не для этого. Насколько я понял, документы, которые были у Дмитрия, сейчас находятся у тебя?

— Да.

— Их необходимо уничтожить. Желательно — сжечь. И чем скорее — тем лучше.

— Это обязательно?

Беловод вздохнул:

— Роман, ты еще не понял. Мы находимся под арестом. Тамара все-таки пошла к Мельниченку. Тот хотел было нас в другое помещение перевести, но Лианна, — Беловод, грустно улыбнувшись, посмотрел на девушку, — такую битву устроила, что ой!.. А здесь вдобавок ко всему начался тот бой между тарелками и кремняками, о котором ты рассказывал. В конце концов решил Мельниченко нас пока тут оставить. До лучших, так сказать, времен. Только охрану возле комнаты выставил.

Я вспомнил про оранжевожилетчиков, сидящих в коридоре.

— Те?! Да разве это охрана! — скривился я. — Я их за секунду в разные стороны разбросаю. Прямо сейчас. Потому что меня уже, наверное, заждались. Да и Ларису… — и, не закончив фразы, я пошел к двери.

— Подожди, — остановил меня Беловод, — сначала уничтожь, пожалуйста, документы.

Я остановился:

— А не жалко?

— В этой голове, — профессор постучал себя по лбу, — все, что надо, есть. Лазер тоже надо разбить. Выберемся из этого переплета, вместе подумаем, своевременна ли такая аппаратура… Да и вообще нужна ли она нам.

Бумаги я решил сжечь прямо на второй кровати, стоявшей под самым окном. Потому что она представляла собой древний раритет с панцирной сеткой. Я вытянул из кофра толстенную папку, которую недавно — давно? — видел в квартире Беловода и высыпал бумаги на синие облезшие пружины. Вот только спичек не было.

— Лианна, — позвал я девушку, вспомнив о портфеле Алексиевского, — а тащи-ка сюда этого кожаного монстра.

Моя боевая подруга быстрой походкой приблизилась ко мне и присела на корточки, наблюдая за тем, как я роюсь во внутренностях обшарпанного чудовища. Вот оттуда появилась кипа измятой бумаги (черновики, которые Алексиевский просил сохранить), фотоаппарат, жмут фотопленки, плоская бутылочка из-под коньяка и в конце концов с самого дна изящная, хотя и несколько обтрепанная, зажигалка. К счастью, она работала.

Приказав Лианне жечь бумаги, на что она согласилась с детской радостью, я начал перелистывать изрисованные какими-то загогулинами, по двадцать раз перечеркнутые, черновики Сергея Михайловича. Продираясь сквозь его нервный почерк и великое множество исправлений, я выдергивал из текста отдельные фразы, не замечая, что произношу их вслух.

«— Понимаешь, Огузок, — сипло говорил пьяный Капитан Дебаркадера, — ругань — это одно из средств высвобождения души из плена тела. Она, — икнул он, — исполняет ту же самую роль, что и молитва. Поэтому ты не обижайся на меня. Я же с тобой душой своей поделился, а ты ее не принял.

— Так оно же… — заскулил было Огузок.

— Цыть! — выкрикнул Капитан Дебаркадера. — Знаю, что сказать хочешь. Но душу, ее в любом виде принимать надо. На то она и душа. На то мы и люди…

…Что-то оно не то, — подумал он. — И надо же было мне такую свободу выбрать: полюбить Директрису Бакена…

…Директриса отплывала все дальше и дальше, а Капитан рубил, рубил металлические тросы игрушечным пластмассовым топором и знал, что будет делать это до скончания веков, до того времени, пока из реки не вытечет вся вода и затопленные коряги не пронзят его своими кривыми пальцами…

…Давайте сфотографируемся на память, — горько воскликнул Капитан Дебаркадера, но Огузок и Маячный Вор лишь улыбались, высунув языки (будто двойное жало обрюзгшей от старости гадюки), и двигали ими из стороны в сторону, дразнясь в черной рамке видоискателя…»

Я бросил взгляд на пол, где лежал фотоаппарат Алексиевского, а Беловод грустно покачал головой:

— Вот и Сергей… Заблудшая он душа! Любил этот мир и ненавидел себя в нем, а всем казалось, что наоборот…

Но я не слушал профессора, уставившись на грязный паркет. Фотоаппарат… Фотоаппарат! Журналистское оружие Алексиевского, которым я пользовался перед самым землетрясением!.. Когда убили Паламаренка… Но как же… Впопыхах сунув бумаги Михалыча за пояс, я схватил похожую на мыльницу коробочку, уже понимая, что хватать надо не это. Что там плел Алексиевский, после того как внезапно появился после своей «глубокой разведки» к сатанистам?.. Что-то о том, что нашел фото-мастерскую какого-то знакомого и проявил пленку… Какую пленку? Неужели ту?!

Я снова бросил фотоаппарат на пол и схватил хрустящий жмут пленки, распрямляя его и поднося к окну на свет. Надо сказать, что у меня была одна странная особенность: я почти безошибочно различал лица на негативах, и это в пору моей туманной юности давало мне возможность выиграть на спор не одну бутылку пива. Сейчас призом было не оно. А что-то намного более весомое.

Я, прищурившись, вглядывался в последний кадр, внезапно обрывающийся в пустое пространство, и видел белое лицо ненависти, упершееся в меня, прежде чем его обладатель поднял пистолет. Теперь, благодаря настырности Алексиевского, который не поленился найти фотоаппарат на месте преступления, я точно знал, кто убил мэра. И у меня было доказательство.

Вот теперь я пойду к Мельниченко и расставлю все точки над «и»! Потому что человек с негатива представлял реальную опасность, и депутат должен был это понять.

Я уже резко развернулся на месте, но бежать к майору мне не пришлось. Дверь вдруг распахнулась и, чуть не у пав от толчка в спину, в комнату влетела Лялька. Господин народный депутат застыл в дверном проеме. Однако я смотрел не на него, потому что за ним, защищенная его фигурой, выблескивала черными очками рожа Гемоновича. Убийцы Дмитрия… Убийцы Паламаренка.

Это была странная ночь без ночи. Невидимое и незаходящее солнце никак не могло пробиться своими лучами к серебристым миражам потрескавшейся земли. Ненасытные слова метались по комнате-палате, не давая мне возможности заснуть. Впрочем, — спать почему-то не особо хотелось. В голове стоял тихий звон, и непонятно было, то ли это действительно звенят клетки изможденного мозга, то ли вибрируют атомы окружающего пространства от яростного желания прорваться сквозь замершее время.

А время и действительно словно замерло, застыло плотной прозрачной глыбой, в которую навсегда вмерзли наши осунувшиеся тела. И не было сил о чем-то думать, чего-то желать, или хотя бы мысленным взором попытаться ощупать сверкающую твердость этой глыбины. Не было сил для того, чтобы сделать неосторожное движение и, ударившись об эту твердость, с болью почувствовать, как она рассыпается миллионом острых, мерцающих и покрасневших от нашей крови осколков. И не было сил…