Алексей Кацай - Ад

За пластиковым столом, притащенным из какого-то офиса, сидело двое: Мельниченко и… Гемонович. Перед ними было разложено содержимое портфеля Алексиевского и кофра Бабия. Черновики Сергея высились аккуратной стопой: очевидно, их тщательно просматривали, но никакого компромата не нашли. Чуть поодаль лежал лазер. Параллелепипед аккумулятора тоже был тут. Все сберегалось надежно, как в камере хранения.

Гемонович черными пятнами своих солнцезащитных очков молча уставился на нас. Мельниченко тоже выдержал солидную паузу, после которой устало кашлянул, обращаясь к Гречаник:

— Тамара, устрой его где-нибудь.

Голос, кстати, у Мельниченка был тоже какой-то не мельниченковский. Стариковским стал, что ли? Да и сам майор напоминал не былого бравого вояку, а отставного капельмейстера, проигравшего в карты свою любимую трубу. Ночь явно была тяжеловатой для него. Я, кажется, находился все-таки в лучшем состоянии.

А Гречаник уже притащила два стула и начала было устанавливать их возле стола, но ее остановил хрипловатый голос Гемоновича:

— Ты что, Гриша, действительно с ним бодяжить хочешь? Я ж тебе популярно объяснил ситуацию. До тебя что, не дошло?

Даже я был поражен такой фамильярностью. Про Тамару нечего было и говорить: она, схватившись за спинки стульев, с какой-то боязливой надеждой уставилась на депутата. У того по горлу скользнул кадык, и он растерянно ответил, отводя глаза в сторону:

— Прекрати, Юрий. Иди себе. Все будет так, как мы договорились.

— Так? — зашипел тот. — «Так» будет тогда, когда я заберу с собой этого кенаря, — и он кивнул на меня.

— Так нужно же разобраться…

— В чем разобраться?! Смотри, так можно и самого себя на части разобрать. Я ж тебе говорил, что документы были у Паламаренка. Этот фраер его пришил, а бумаги забрал. Правда, сжечь их успел, сволочь! Но ничего страшного: аппарат у нас, профессор у нас, все остальное устроится.

— Григорий Артемович, — зазвенела Тамара, — да как вы ему позволяете…

Закончить фразу ей не удалось, потому что уже громыхнул металл другого голоса. Моего.

— Слушай-ка, Гегемон, ты часом не знаешь, как пишется «по рылу»?.. Могу объяснить как специалист. А вам, Григорий Артемович, я вообще ничего объяснять не стану, а просто посоветую взять вот ту фотопленку, которая лежит у вас под левой рукой, и посмотреть на последний кадр. Снимал я, проявлял Алексиевский. На нем, этом кадре, ясно видно лицо настоящего убийцы Паламаренка, — я на мгновение задержал дыхание, — Юрия Гемоновича.

И тут Гегемон допустил ошибку. Ему надо было бы потянуть время, сказать, что снимали его при других обстоятельствах, или что-нибудь такое: все равно Мельниченко мне не верил. Но он попал в знакомую мне ситуацию, когда действия тела опережают течение мысли. Но опережают не как у бойца, а как у обычной мелкой сявки, пойманной на горячем. Он одной рукой молниеносно вытянул из кармана пистолет, а другой не менее быстро схватил фото-пленку, которая лежала под самым носом у депутата.

Странно, но, насколько я понял, того поразила не реакция Гегемона, а наличие у него оружия.

— Юрий, — как-то по-бабьи ойкнул он, — я ж приказал, чтобы все найденное оружие сдавать…

— Так то ж найденное, — поиграл Гемонович пистолетом, — а это — мое персональное. С какой радости я его сдавать должен?

— Григорий, — застонала рядом Тамара, — я же просила вас не связываться с этим человеком…

А до Григория, кажется, постепенно начала доходить суть сложившихся обстоятельств. Маленькие глазенки его расширились, по-женски пухлые щечки втянулись, а концы молодцеватых, неопределенного цвета усов опустились вниз:

— Ты что, Юрий!.. Ты действительно?..

— Бо-о-о-оженька мой! — заскулила Тамара.

Я стоял неподвижно, глядя на пистолет в руках Гемоновича: первая пуля в нем, наверно, была моя.

— Что — «действительно»? Что — «действительно»? — оскалился Гегемон. — Ты мне приказал Беловода взять и немного прищучить? Приказал! Я сделал? Сделал. Но до конца дело довести не удалось, сам знаешь. А я не могу на полдороге останавливаться. Не приучен. Да и обстоятельства так сложились.

— Но ты же не мог знать, что документы у Паламаренка могли быть.

— Верно. Не мог. Добрые люди надоумили.

— Какие еще…

— Дурак ты, Гриша. Наполеончик периферийный. Ты что думаешь, я на тебя работал? Да на хрен ты мне, не при женщине будь сказано, безденежный да сдался? Пригожа мне хороший кусок давал, однако не могли мы конкретно Беловода достать. Вот ты нам и помог, в натуре, сладенький ты наш. Да и крыша серьезная была б в случае чего.

На Тамару было страшно смотреть. Ее как-то перекосило, словно она сломалась одновременно в нескольких местах. Лица не было. Были лишь глаза, до краев наполненные по-внеземному ужасной болью.

— Юра, — осторожно произнес я, — давай-ка наши дела без Тамары Митрофановны решать. Пусть идет себе женщина.

— Тамара, Тамара, — вдруг фальцетом взвизгнул Мельниченко, — я ничего не знал! Мне деньги не предлагали, я на государство работал!..

— На себя ты работал, депутатишка всененародный. Потому что сам предупреждал, чтобы никто ничего не пронюхал. Особенно в органах. Но, думаешь, я б те бумаги тебе или Пригоже отдал? А фига!.. У меня тоже свои интересы есть: где-то в далеких краях американской мечты за такие вещи бешеные бабки дают. На всю жизнь хватило бы. С бунгалом, мемуаром, бассейном и спокойной старостью. Опостылела мне эта ваша страна, которую вы в разные стороны строите да разводите. Опостылела! — неожиданно выкрикнул он.

А Тамара, внезапно схватившись за голову и раскачиваясь в стороны всем своим туловищем, метнулась к выходу из палатки.

— За что, боже, за что?! — стонала она уже где-то вдалеке, а мы неподвижно стояли, уставившись друг на друга.

— Сука ты, Гегемон! — сплюнул я. — За что же ты Паламаренка?..

— Волчара, ты же сам знаешь — случайно. Хотел просто попугать, а тут — землетрясение. Впрочем, все это сейчас не имеет никакого значения. Значение имеет другое: собирай-ка все эти манатки и пойдем со мной. Разговор есть. Но без этого слизняка, — и он пренебрежительно ткнул пистолетом в сторону Мельниченка.

А тот внезапно схватился за штанину, которая угрожающе выпятилась оружием, спрятанным где-то в ней. Но закончить движения он не успел: два почти одновременных выстрела отбросили его на брезентовую стенку палатки. Третий выстрел снес фигуру камуфляжника, неожиданно вскочившего к нам. Четвертого выстрела не было, но ствол пистолета больно уперся в мою грудь.

— Это тоже случайность? — спокойно, очень спокойно сказал я, кивая головой на скорченного Мельниченка.

— Х-хлопцы… я ж-жг… я ж ничего… чего… — по-детски вытаращив бесцветные глаза, выдавил тот. Потом вздрогнул всем телом, и как-то мгновенно окаменел, став маленьким-маленьким. Даже мелким.