Дмитрий Матяш - Изоляция

Опустив руку, я увидел троих чужаков. Соскочили с ограждения как обезьяны. Они были в такой же черной форме, как и наши «доги», но для меня они отличались так же, как для пчелы отличаются пчёлы из другого улья. Наглые хари, ненавидящие очи, в каждом движении тела стремление во что бы то ни стало порвать нас в клочья. Бросовый отряд, прикрытие для остальных.

Автоматный стрекот сквозь свист в ушах напоминал озвучку для давешнего фильма про войну. Мы шарахнули по ним вместе с Трофимовым. Но ушли, черти, сразу в укрытия — за трактор, кирпичную навалу, за которой прятался Бакун. Хоть и не спецназ, но и с нерасторопными крестьянами никакого сходства. Да и местность для них, сразу видно, знакомая. Ответили агрессивно, шквально, не давая возможности выпрямить спину. Я скукожился за бочкой от бензовоза, слыша как пули с глухим эхом дырявят ржавую емкость.

Затарахтел из окна казармы Бакун, но неудобное расположение строения не давало ему возможности вести прицельный огонь. Высунувшись в окно, он напоминал бандюгу, отстреливающего преследователей, высунувшись по пояс из машины.

Напугал вроде бы, затихли.

— «Заррррря»! — снова голос Трофимова.

Я вскинул взор к небу. «Флаконы» уже пересекли перигей траектории. В боку резануло, когда валился лицом на асфальт. Пуля попала или шов разошелся — неважно. Важно, что я чувствовал, как прилипает к телу напитанная кровью тельняшка. Это не боль, это огорчение. Если меня подстрелили, то это огорчение, что Олька достанется кому-то другому. Да, дураки в такие минуты думают именно об этом. И я был ярчайшим тому примером.

— Суки!!! — заверещал, кажись, Бухта.

На мгновение мне показалось, что я пережил скачок во времени и пространстве. Захолустную авиабазу, которая даже во времена серпа и молота не была строевой частью, таинственным образом подменили центром Грозного. Годку эдак в девяносто третьем. Другие голоса, другой запах, вонь гари, другой асфальт перед глазами, какой-то черный, в широких трещинах, даже другой грохот оружия: привычное «калашное» тра-та-та заменили какими-то грохочущими, затяжными, едва ли не пушечными залпами.

Встать, Салман. Не будь гребаной тряпкой, когда ты почти достиг цели.

Их было уже не три. Их было человек восемь. Они перескочили забор с легкостью тренированных брать барьеры овчарок. Перебегая сам не зная куда, я стрелял почти что наугад. Кажется, одного пришил: его откинуло назад, серый бетон окрасился красными брызгами. Остальные шарахнулись кто куда, пули брызнули снопами искр, ударяясь в корпус трактора.

— В бункер! — закричал Трофимов. — В бункер!

Я его не видел. Время для меня замедлило ход. Тот промежуток, что отделял путь от цистерны до входа в бункер, мне приходилось преодолевать как по дну моря. Я бежал, а будто бы стоял. Видел Бухту, натурального блондина, лежащего на асфальте. Он сучил ногами, прижав обе руки к правой части груди. Я видел озверевшего Рафата, продирающегося к однополчанину сквозь шквал пуль. Если заговоренный — просочится между ними. Я видел Чирика, ослепшего Чирика, который высадил все пять зарядов по деревьям и стогу сена, но не попал ни в одного «дога». Я видел, как взрываются фонтаны крови из тела Бакуна, продолжающего палить, открыто свисая из окна казармы. Мне было жаль его, как, наверное, никого другого. Почему достойные парни так часто уступают пьедестал победителя говеной шелупони? Почему мало таких, как Жека, Трофим, Бакун, и так много отребья, вроде Кули или Гремучего? Где же гребаный баланс сил? И где же обещанная победа сильнейшего? Неужели сильнейший — это тот, кто умеет собрать вокруг себя бездумных, рефлексивных, зомбиозных существ и потакать их жалким прихотям ради достижения своих никчемных целей? Может, у природы случился сдвиг, что она позволяет ползающим взбираться на трон летающего?

Я видел пятерых в черной форме, забравшихся на забор. Они напоминали жуков, от которых нет никакого средства. И понимал: миссия невыполнима — это не название фильма. Это приговор для кучки неудачников, оказавшихся не в то время и не в том месте. Кучки чертовски отважных, гордых и праведных, но все же неудачников, которым судьба уготовила не самый благополучный финал. Которым удача сопутствовала и без того слишком долго, а потому вполне ожидаемо оставила в самый неподходящий момент.

Это называется западлом, не так ли?

Я не видел Трофимова потому, что он прикрывал меня сзади. И стало это понятно, лишь когда я ощутил мощный толчок в спину и оказался под сводом толстых бетонных стен.

— Оставь, Рафат! — обернувшись, крикнул Трофимов азиату, тянущему Бухту за руки. — Сюда!

Встав на колено, я стрелял по расползшимся по двору захватчикам до тех пор, пока в рожке не кончились патроны. Не уверен, что застрелил кого-то. Двоих ранил — точняк, один даже автомат из рук уронил, остальным же от меня на орехи так и не досталось. Тем более из двустволки, которую бросил мне старлей. Два заряда ушли лишь на то, чтобы кое-как прикрыть отход Рафата. Впрочем, вбежав в бункер, он еще не понимал того, что я уже видел, — пуля сидела у него внутри. Лишь свалившись в кучу мусора, снесенного сюда крестьянами, и быстро обернувшись в проход лицом, он ощутил боль в животе, чуть правее пупка.

— Вот суки, — прошипел. — Подселили…

Я отбросил бесполезное ружье, инстинктивно приложил руку к своей бочине. Есть-таки. Уже пропитался кровью бушлат.

Откуда-то продолжал шмалять Чирик. Везучий, а я уж думал, его давно уложили. Я слышал, как раз за разом он передергивает затвор на своей «помпе». Трофимов поддерживал его коротким огнем до тех пор, пока в рожке его АКМ не стало совсем пусто.

— Отходим, — он помог Рафату приподняться. Втянув головы, мы переместились в комнату с пультами. Их слегка освещали красные блики тревожной лампы, чей отражатель скрипел над дверями в ангар.

— Там заперто, — говорю, — и ключи внутри.

— Я знаю. Олечка умница, — в его руке блеснуло лезвие штык-ножа. — А мы возьмем с собой этих чунарей как можно больше. Чтоб было в пекле против кого в футбол гонять.

Дотянувшись до ножа на поясе, я испытал какое-то облегчение. Старый друг в руке внушал веру. Он играл роль знаменоносца для полка солдат. Вроде бы и далеко не решающая сила, а боевой дух поддерживает.

— Рафат, держишься? — спросил Трофимов, встав у входа в командный пункт.

— Да еще повоюем, старлей. — Азиат силился как мог, но даже стоять, опершись руками на пульт, ему было чудовищно сложно. Не продержится. Я помог ему сесть, отрезал кусок свитера, скомкал, чтобы он смог прижать к ране. Кровь, конечно, не остановит, но замедлить поможет.

Это парадокс, но Чирик все еще был жив. Было слышно, как огрызается его «форт», как кричат разозленные такой наглостью «доги». Скоро они обойдут его с обеих сторон, и тогда точно все…