Людмила Белаш - Русская фантастика 2010

Он вошёл в тамбур. Вдоль стены помещался теперь железный шкаф, где хранились стеклянные бутыли с водой, аптечка и заряженные фонари. Саундер выбрал фонарь на длинной ручке, похожий на факел.

Пологая лестница вела вверх. Пахло тонко, еле уловимо — дымом, благовонием, духами. Из темноты мерещился взгляд — или взгляды, многие сотни.

— Я пришёл, — сказал Саундер. — Чем тебе помочь, Господи?

Лучше всего после наступления темноты на улицу не выходить. Это и недоумку понятно. Но как быть зимой, когда сумерки начинаются уже с двух часов дня, а после трёх — хоть глаз выколи? А зимы в этих краях долгие, снег по полгода лежит, благо его в нынешние времена и не убирает никто. Это очень важное обстоятельство — снег. И лёд. Пешком при заносах передвигаться трудно. На такое решаются только в крайности.

Бабка скользила и падала, поднималась и снова брела, опираясь на палку. Её целью была черневшая под снегом груда камней — разрушенная баррикада, обозначавшая трамвайную остановку. Обычно вагоны в тёмное время ходили по оговорённому бригадами пассажиров маршруту, не останавливаясь по пути. Но те бедолаги, которым выпало оказаться на тёмной улице, старались проходящие трамваи задержать. Насколько хватало сил. Самый безобидный способ был — завалить рельсы снегом, на такое и ребёнок был способен. Конечно, детей об эту пору стараются из дому не выпускать, но в жизни всякое случается, и не у всех детей есть дом. Однако, ежели трамвай катит на полной скорости, он этот снежный завал разнесёт и даже хода не замедлит. Иное дело — преграда посерьёзней. Камни и кирпичи от разрушенных домов, вывороченные обломки асфальта. Плитку, коей в начале века в добровольно-принудительном порядке мостили улицы, вернее, то крошево, что от неё осталось, вынесли в первую очередь, благо её и выковыривать-то не приходилось — сама отлетала. Правда, современные вагоны снабжены таранами, но, как правило, тормозить всё равно приходилось. Тут-то и наступал момент истины. Потому что часто завалы были не следствием действий отставших от рейса пассажиров, а ловушками. И редко представители бригады выходили разбирать завалы в одиночку.

Судя по величине разрушенного завала, он являл собой именно такую ловушку, и восстанавливать его никто из одиночек не решался, дабы не вызывать у водителя и пассажиров ненужных подозрений. Бабка тоже не стала этого делать. Хотя, возможно, ей просто не достало сил. Она замерла в ожидании, уперев клюку в растресканный лёд, — скорбная фигура в обтёрханной шубейке, платке, надвинутом на нос, и разношенных ботинках.

Наконец послышались звуки, внушающие надежду в сердце одинокого пешехода, — отдалённый грохот и скрежет. Затем тьму, окутывавшую улицу, прорезал луч света — и из-за поворота вывернулся вагон. Боковые окна были безопасности ради забиты щитами, в которых кое-где оставили узкие смотровые щели. Но в кабине водителя поневоле должен был оставаться хоть какой-то обзор, также по вынужденной необходимости здесь горел свет, хоть и приглушённый — передних фонарей было недостаточно. Разумеется, освещённая кабина превращала водителя в наилучшую мишень, а водители общественного транспорта были работягами и у индивидуалов за своих не считались, потому народные умельцы — а таковые в большинстве своём и ездили на трамваях — ставили в кабинах пуленепробиваемое стекло. Но это не всегда помогало.

Однако же теперь всё, чему положено светить, светило. Трамвай вёз на заводы рабочих второй смены. Там было немало крепких мужиков, и они не боялись нападения. Ну, не то чтобы совсем не боялись, но всё же.

Бабулька крикнула:

— Сынки, остановитесь! — Голос её дребезжал, но вагон дребезжал сильнее и, похоже, не собирался задерживаться. Старуха подпрыгнула, замахала палкой и завопила во всю мочь: — Остановитеся! Родимые! Очень надо!

Фигура, мечущаяся в свете фар, привлекла-таки к себе внимание. Вагон затормозил со скрежетом, ещё более режущим слух, чем при движении. Но двери всё же не открылись.

— Подсадите, Христом Богом прошу! — надрывалась бабка. — Сыночек у меня… навроде вас… в больнице… на Фруктово-Ягодной… а хожалки по ночам сидеть не хочут, денег просют…

По адресу, названном ею, располагалась одна из немногих уцелевших в городе государственных больниц. То есть официально лечение там было бесплатным. А какое это лечение — всякому известно, и какой бесплатно уход — тоже, а что попадают в такие больницы люди совсем не богатые — кого волнует? На лекарства у них средств вряд ли хватало, а вот простыни-одеяла принести да постирать, горшки выносить, мыть больного, переворачивать — пусть родственники подсуетятся. Обычно не отказывались. Так издавна заведено. Ещё до смутных времён.

Поэтому те, кто были в трамвае, посовещавшись, решили бабку пустить. Одна из створок в передних дверях приоткрылась.

— Вот спасибо, миленькие, век не забуду… — Она засеменила к трамваю, но у самой двери замешкалась.

— Чего копаешься, старая вешалка? — рыкнули изнутри.

— Вы уж простите, родимые… силов-то нету, да и не протиснусь я… дверь распахните, что вам, трудно?

Из трамвая высунулся плотный мужик в стёганке и вязаной кепке. Такие кепи почему-то называли мохеровыми, хотя никто не помнил, что это такое, и они служили отличительной приметой работяг.

— Ничего, втащим… ну-ка, бабка, подь сюды!

Он протянул руку, но едва лишь старуха оказалась в пределах досягаемости, он, вместо того чтоб подхватить её, резким движением стащил с её головы платок. С близкого расстояния даже в темноте было видно, что она хоть и весьма не молода, но вовсе не так стара, как тщилась показать. Скорее тётка, чем бабка.

— Атас, парни! — заорал он. — Подсадка!

Мнимая бабка зашипела, зацепила разоблачителя клюкой и рванула на себя. Поскольку он стоял на приступке, то не удержал равновесия и вывалился наружу.

В тот же миг визг огласил окрестности, но визг нечеловеческий. И рёв был, и шварканье шипованной резины. Вся та гамма звуков, что слышится, когда автомобилисты вырываются из засады. А здесь всё обстояло именно так. Они хлынули из всех окрестных переулков, чтобы перекрыть пути и взять трамвай в клещи.