Людмила Белаш - Русская фантастика 2010

Во дворе, сверкая проблесковыми маячками, сгрудились пожарные автомобили и спецтехника: две автолестницы, подъёмник, машина связи. Красные, квадратные, они напоминали игрушечные. Глупое сравнение в моём положении. Люди — сущие пигмеи, бегают, галдят, матерятся. Однако видно: не бестолково, каждый занят делом.

Тушение разворачивалось полным ходом: на автолестницы проложили рукавные линии и заливали огонь на шестом и седьмом этажах. Ввысь, к затянутому тучами небу, взмывали клубы пара. С тех же лестниц снимали людей: маневрировали, подводили к балконам и окнам, выносили на закорках тех, кто не мог двигаться. Кто мог — спускался самостоятельно. Эвакуация шла медленно, за раз не больше одного-двух человек. Допустимая нагрузка на лестничные колена, чтоб её.

Там, где было не подъехать, жильцов вытаскивали, используя штурмовки. Цепляли крюком за балконы и поднимались наверх, образуя живую цепочку, по которой и передавали людей. Жуткий акробатический номер, упасть — раз плюнуть. И кто-то действительно сорвался. Не один человек — двое, И третьего за собой утащили. Толпа, скопившаяся за цистернами и гидрантами — ближе не подпускали милиционеры, — взвыла от ужаса.

Разворошённый муравейник внизу, а приглядись — чёткий порядок. Я знаю: у пожарных на любой случай найдётся инструкция. Вдоволь пообщался с начкарами и рядовыми бойцами, статьи надо строить на реальных фактах. Всё регламентировано и расписано по буквам, но, как рассказывал один тушила с приличным стажем, иногда приходится нарушать устав. Всего предусмотреть нельзя.

Я щурил глаза, выискивая в толпе Серёгу Виноградова. Спецкоры и репортёры сновали туда-сюда, целились камерами: общий план, крупный, врачи у «Скорых», погорельцы. Где же телевизионщики «Пятого канала»? Не вижу синего микроавтобуса… хотя во-он там вроде он. Да нет, точно. Успел ли Серёга договориться насчёт…

С проспекта, завывая сиреной, ворвалась по раздавшемуся коридору красная с белой полосой на боку «Газель». Визжа покрышками, затормозила рядом со штабным автомобилем, откуда управляли действиями пожарных. Из неё прямо на ходу выскочили двое; в том, что был без шлема и в расстёгнутой куртке, я с содроганием узнал Олега. Не узнал даже — далеко слишком, шестым чувством определил.

Прибывшие торопились к подъезду: впереди — орёл Николаев. Тёмно-серые костюмы, ранцы на спине: прямо космонавты. Герои, ма-ать… К ним, прорвавшись сквозь оцепление, устремился молоденький, худой как палка, репортёр. Договорился Виноградов, успел, отметил я с удовлетворением. Однако Николаев даже не потрудился соблюсти приличия — на глазах у всех, при включённой камере наотмашь рубанул по микрофону, отпихнул беднягу и… исчез. Рослый пожарник, бежавший следом, с угрозой замахнулся на оператора, и вся банда скрылась в подъезде.

Этих парней я изучил как облупленных, статей исписал — не перечесть. А толку? Мерзавец Николаев — супермен, мать его! — как работал, так и продолжает. Спасатель-убийца! Пожалуй, более точного определения не подобрать. Когда наконец люди прозреют? Поймут, что избавление такой ценой не лучше смерти? Хотя когда огонь жарит пятки, не до раздумий — жить, только бы жить, плевать, что на десять лет меньше! А если на двадцать?! Если теряешь не взрослые годы — детские?! Четверть века, спрессованную в один миг! И вся жизнь исковеркана!..

Во двор залетели на всех парах, развернулись с визгом шин и тормозных колодок, разукрасив асфальт чёрными полосами. Палыч распахнул дверь и, не дожидаясь, пока «Газель» остановится, выскочил. Я за ним. Грудь ныла, спину покалывало. До нестерпимого зуда не дойдёт, однако свербит и свербит. И не почешешь! В животе копилась пустота, мышцы напряглись, и кровь пульсировала в жилах — часто, тревожно. Повинуясь барабанщику-невидимке, который выстукивал ритм, всё убыстряясь и убыстряясь. Знакомое чувство.

Окружающее смазалось, готовясь замереть совсем, замедлиться настолько, что секунды растянутся на минуты, а в пограничной зоне — на недели, месяцы, годы. И наоборот.

Как это ни печально, для кого-то — наоборот. Я не спасаю стариков: кто поручится, сколько им осталось? Только детей и взрослых, не разменявших полувековой рубеж. Крайняя граница — шестьдесят. На меня молятся и осыпают меня бранью, мне дарят цветы и плюют вслед. Я — кумир и палач. Что лучше? Мне ничего не нужно, ни славы, ни денег. Мне не стать нормальным, не отказаться от своего бремени. Не смогу, не выдержу. Зная, что в силах помочь, не пройду мимо чужой беды. И — косые, мрачные взгляды, злой шепоток. Ненависть. Иногда — очень редко — признательность.

За что, Господи? За что-о-о?!

Отведи чашу сию, от них отведи! Я не могу не спасать! Я не виноват, что они стареют!..

Митьку дразнят птенчиком, жена закатывает скандалы. Раньше она была не такой, но ведь любит, я вижу. Наверное, это подвиг — любить выродка.

Куртку застёгивал на ходу. Маска противогаза: резина стягивает волосы на затылке. Шлем. Перчатки. Мог бы и не надевать — хоть голышом в огонь. Эффектно? Ещё бы! И глупо. Долго не продержусь, и не стоит — ради чего? В доме пыль-грязь-копоть, битое стекло, щепки, арматура. Удушливый дым. И это меньшее зло. Каждый раз — обязательно! — съёмка, интервью, досадные вопросы. А этот несчастный? Игорь? Вечный укор и проклятье, самый «старший» из всех. Не повезло — единственное, что я выдавил, разом превратившись из гордого Феникса в мокрую курицу. Ошарашенные родители молчали. Я зажмурился, надеясь, что мне хорошенько набьют морду. Нет! Они в ступоре глазели на бывшего сына. Бывшего — иначе и не скажешь. «Сволочь», — тоскливо процедил отец. Мать заплакала. Я отвернулся и, как оплёванный, побрёл к машине. В тот раз я вытащил семерых, а после Игоря — уже никого. И родственники погибших не стремились отправить меня за решётку.

Я помнил Игоря, помнил, как он назойливо лез ко мне с микрофоном. Да, этому журналисту я не мог отказать. А он пользовался, внаглую — копал что-то, расследовал, писал обличающие статьи. Взрослый угрюмый мужик, зацикленный на обиде и желании отомстить.

Каким он был ребёнком, я почему-то забыл, а других и подавно. Все они слились в одного кошмарного младенца с лицом дряхлого старика. Кое-кто из них докучал мне время от времени, это было неприятно, но терпимо. Я вымученно улыбался и просил прощения, вместо того чтобы заорать: «Иди к чёрту, дурак, и наслаждайся жизнью! Если б не я, твой обугленный труп давно закопали на кладбище!» Но я молчал.

Ясно, благодарности они не испытывали. Как и больные гангреной к хирургу, который ампутировал им ногу или руку — спас и сделал инвалидом. Но ведь лучше жить, чем сгореть заживо? Три, четыре, в крайнем случае …наддать лет — велика ли плата? Я снова и снова переживал ядовитые, желчные вопросы.