Павел Данилов - Меценаты зла

– Давай борись! – попытался подбодрить друга Кирилл. – Ради Шамилы, ради Земли, ради меня и Жака, черт возьми!

Когда Громов забежал в стыковочный отсек, Иван снова отключился. Безвольное тело показалось звездолетчику в два раза тяжелее. Поэт висел на плече, словно мешок, набитый мукой. Створки начали медленно раскрываться. Дождавшись, пока проход расширится, Кирилл снова бросился бежать.

Из динамиков «Гиппократа» сразу раздался обеспокоенный голос Жака:

– Что с ним, Кирилл? Как ты? В госпитале готовы три реанимационных койки.

– Спасибо, – прохрипел Громов, зная, что француз все равно не может его услышать.

Кириллу пришлось подняться по лестнице. От потери крови он почувствовал дурноту и слабость, но до самого госпиталя так и не остановился.

Заскочив внутрь, Громов положил Поэта на ближайшую койку, над которой горела лампа. На запястья тут же опустились две присоски. Почти полминуты ничего не менялось, словно приборы стеснялись показать правду. Кирилл сел на соседнюю койку и тупо уставился на полдесятка экранчиков. Присоски отсоединились, лампа погасла.

Все биодатчики показывали отсутствие процессов жизнедеятельности в организме – Кирилл принес в госпиталь труп.

Поэт умер. И ничего во всей вселенной не изменилось. Не погасло земное Солнце, которое Иван так и не увидел, не вышло из берегов серебряное море космической пыли системы Mare argenteus. Лишь в душе Кирилла стало еще больше космоса – пустоты и черноты, к которым он стремился с ранних лет. И жизнь продолжала исполнять его желание со всем пристрастием.

«Еще одна смерть, за которую я отвечу на Божьем суде», – подумал Кирилл. Перед глазами всплыл образ брата Ивана. Псих упал на колени и зарыдал. Разорвав на себе грязно-белую рясу, он рухнул лицом вниз и ушел в транс. Громов мог поклясться, что все так на самом деле и было. Связь между братьями была поистине сильна и никогда не прерывалась даже на миг. До этого момента.

Кирилла передернуло, когда он представил, что Шрам заставит и Поэта засунуть в утилизатор. В глазах Громова потемнело, дыхание затруднилось. «Еще немного, и я сам умру», – с безразличием подумал Кирилл, словно это его почти не касалось.

Когда глаза застлал туман физической и душевной боли, Громов все-таки опрокинулся спиной на койку. Присоски безболезненно прижались к запястьям, диагностируя состояние. Тут же на живот и грудь опустилось еще две больших, сантиметров по тридцать в диаметре, серебристо-прозрачных присоски, и Громов уснул от ударной дозы анестезирующего вещества.

Проснулся Кирилл свежим и обновленным, но воспоминания заставили заныть даже искусно залеченные раны. Громов повернул голову из стороны в сторону. На одной койке спал Клаус, на другой сидел Жак.

– Как Иван? – все еще надеясь на чудо, спросил Кирилл.

Жак внимательно посмотрел на звездолетчика и ответил:

– Мертв. Нас Шрам ждет.

– Где тело Поэта?

– В рубке. В герметичном мешке, – буднично сказал француз. А потом добавил со вздохом: – Не могу поверить, что это случилось.

– Я похороню его, как звездолетчика, – сказал Громов. Потом кивнул на менеджера. – А ты пока буди этого.

Громов добрался до рубки и покачал головой. На разобранном кресле-кушетке лежал сине-серый мешок. «А внутри Поэт. Человек, который совсем недавно был жив, – подумал Кирилл. – А вместе с ним погибли три хороших мужика, которые везли людям топливо и полезные металлы».

Седая прядь стала еще больше. Губы были плотно сжатыми, словно он презирал и себя, и весь этот несовершенный мир. У Кирилла не было портрета как у Дориана Грея, чтобы нести бремя всех грехов. Каждый шаг против человеческой морали оставлял грязный след не только в душе, но и на внешности.

Громов взглянул на разделенный на три части обзорный экран. «Сизиф» болтался в километре от них – огромный и неприкаянный. Крейсер уже пристыковался к «Гиппократу», и пираты ждали, когда неудачливые захватчики взойдут на борт.

– Что вы там возитесь? – с раздражением поинтересовался Шрам.

– Десять минут, – сухо сказал Громов. – Я похороню друга.

В рубку вошли Жак и Клаус. Почему-то вид здорового выспавшегося менеджера привел звездолетчика в гнев. Плотно сжав губы, Кирилл подавил в себе приступ бешеной ярости. Хотелось схватить Клауса и засунуть в точно такой же мешок.

– Жак, помоги мне донести Поэта, – попросил Громов, беря мешок с одной стороны. В ладонях оказались выпирающие лопатки Ивана.

Француз взял мертвого друга за ноги.

– А я? – спросил Клаус.

– Хочешь, тебя тоже похороним, – ответил Кирилл и пошел к выходу.

Клаус, молча, поплелся следом. Они дошли до отсека для выхода в открытый космос. В подсобном помещении стояла четырехместная эвакуационная капсула, в которую, в панике, могли залезть и семеро. На стенах был развешен десяток скафандров для работы в глубоком космосе.

Кирилл опустил тело Ивана на пол и стал облачаться в скафандр.

– Нам тоже? – спросил Жак.

– Нет. В космос я отправлю его сам.

Через пять минут они вошли в следующее помещение, за стенкой которого был открытый космос. Тело Поэта положили посреди отсека, и Жак отошел обратно к двери. В одной руке Кирилл держал шлем скафандра, другую сжал в кулак. С полминуты помолчав, он произнес:

– Ты не был бойцом, но ты сражался. Ты не был звездолетчиком, но ты летал в космос. Ты был Поэтом, но познал любовь всего единожды и на краткий миг. И, самое главное, ты был верным и самоотверженным другом. Так пусть Черная Невеста возьмет тебя в мужья, тело твое станет новым астероидом, а память о тебе никогда не изгладится из умов всех, кто тебя знал.

Минуту в отсеке царила тишина. Казалось, люди перестали дышать. Затем Кирилл решительно надел шлем и показал Жаку и Клаусу на дверь. Когда за остатками команды закрылась герметичная створка, Громов зафиксировал на скафандре страховочный трос и запустил насосы.

Воздух покидал помещение, а система искусственной гравитации уменьшила притяжение до одной двадцатой g, чтобы космонавт еще в отсеке привык к невесомости.

Когда в отсеке остались лишь разрозненно летающие молекулы газа, настенный компьютер предложил открыть замки. Кирилл подлетел к двери и начал вращать металлическое колесо. Сделав три оборота, он подтвердил открытие.

За круглой дверью оказалась далеко не уютная хоббичья нора, а океан мертвой пустоты. Впервые в жизни при виде космоса Кирилл испытал не воодушевление или щемящую тоску, а усталость и неприязнь. Ему было жалко отдавать друга этой бессердечной бездне.

В последнем порыве Кирилл хотел открыть мешок и в последний раз посмотреть на лицо Поэта, но сдержался. «Лучше я буду помнить его с живым пронзительным взглядом и яркими золотыми волосами», – решил Громов и отправил друга в бесконечное плавание по черному морю.