Владимир Венгловский - Шпаги и шестеренки (сборник)

Другая женщина заходила лишь однажды. Грязная девушка в коротком коричневом пальто. Она долго озиралась, когда вошла в комнату, прижимала к себе корзинку с фиалками и другими цветами, названия которых Элоиза не знала.

– Проходите, мисс, мы же с вами уже уговорились.

– Не, кэптен, когда мы сговаривамшись, вы не сказали бедной девушке, куда ее приведете. Я не такая, кэптен, я как есть честная девушка, и всеми этими штуками не согласная до лица дотрогаться.

Элоиза замерла, стараясь не двигать даже глазами, боясь спугнуть гостью. Девушка еще не различила ее за портьерой, отделявшей рабочую зону комнаты от гостиной.

– Я уже говорил вам, мисс, что нет ничего страшного. Мне нужен гипсовый слепок вашего лица, по которому потом будет изготовлена форма для отливки фарфора.

– Вы чего ж это, кэптен, хочете с меня куклу делать? Все на мое лицо станут пялиться? За какие-то полшиллинга? Я честная девушка, вы не можете так сказать, что я нечестная. Купите фиалки и я пойду…

Она прижала к себе корзинку с цветами, словно мастер Ханс мог отобрать у нее товар, не заплатив.

– Тогда шиллинг, мисс! – Мастер пытался успокоить ее, но выходило только хуже. Девушка испуганно пятилась к двери. – Целый шиллинг за то, чтобы сделать слепок вашего лица.

И в этот момент цветочница увидела фрау Миллер. Она остановилась, пораженно уставившись на карточку, прижала руку в щеке.

– Откуда у вас это, кэптен? Никогда я не бывала в такой шикарной шляпе. Как это вы сумели, чтобы я в нарядном платье у вас на карточке сделана?

Цветочница была так перепугана, что Элоиза не сомневалась – сейчас она точно убежит, даже если мастер пообещает ей два шиллинга. Но хозяин как всегда оказался умнее.

– Это моя жена. Она умерла шесть лет назад. У меня, так случилось, остался лишь один ее портрет. Я сделал механическую куклу в память о ней, но ее лицо раскололось… случайно. А на следующий день в Ковент-Гарден я увидел девушку, которая продала мне фиалки. Я сразу заметил, как вы похожи на мою жену, даже под всей этой грязью…

– Это что же это вы, мистер, говорите, что я грязная? Ничего я не грязная, я вчера умывалась! За какие причины вы мне оскорбления делаете?

– Я не оскорбляю, а предлагаю шиллинг за помощь в завершении моей работы. Я очень любил ее, мисс. Когда она умерла, мне будто вынули сердце.

Мастер говорил горячо и искренне. Именно в тот день Элоиза почувствовала первые неполадки в левом котле. Руки сами собой сжались и разжались, так что она едва не выдала себя.

Цветочница остановилась, внимательно вглядываясь в портрет.

– Она красивая была, ваша жена, вся модная. И что ли взаправду я на нее похожая?

Элоиза ждала, что мастер исправит девушку, но он только кивнул и отвернулся к окну.

– Ну ладно, – снисходительно объявила цветочница. – Я делать слепок согласная. Что ли сами делать станете?

– Я послал за…

Мастер не успел договорить – в двери постучался уже знакомый мастер по фарфору и они все втроем ушли, оставив Элоизу наедине с портретом фрау Миллер. Элоиза выбралась из-за занавески и, остановившись возле портрета, произнесла, старательно копируя голос и интонацию:

– Я согласная, кэптен. Я бедная девушка, честная девушка… Купите фиалки.

У этой грязной и крикливой молодой женщины было лицо фрау Миллер, а у фрау Миллер была любовь мастера. Как же Элоизе хотелось иметь и то и другое.

– Купите фиалки, кэптен…

Она хотела повторить еще раз, но из-под круглой крышки раздалось тихое «ззынь» пружины, что заставляла танцевать изящную балеринку. Повинуясь приказу, Элоиза открыла крышку и повернула ключ, навязчивая мелодия снова вернула ее к реальности. Скоро будет новое фарфоровое личико. Чудесное, совсем как у фрау Миллер. Но если мастер услышит хоть одну интонацию цветочницы в голосе Элоизы, он наверняка рассердится. Сумеет ли она сохранить лицо, если мастер снова швырнет в нее масленкой или запасным суставом?

Мастер спроектировал ее женщиной, значит, когда придет «газета», она должна вести себя как женщина – но как? Должна она ругаться или бояться? Надо ли ей говорить с ошибками, или можно общаться грамотно, как мужчины. И как все-таки быть с проклятыми котлами, если «газета» окажется мистером, а не мисс?

– Не уверен, но, скорее всего, это будет джентльмен или, как ты сказала, «мистер». Дознаться бы еще, дорогая, откуда ты взяла это гадкое слово. Но не газета, а журналист. Повтори!

– Журналист, – монотонно скопировала голос хозяина Элоиза. Он улыбнулся, найдя это забавным. – А газета – его жена?

Мастер расхохотался, так что тщательно причесанные каштановые волосы упали ему на глаза. Он поправил прическу, закрепил волосы кожаным шнурком и подошел к этажерке:

– Вот это газета, дорогая!

Он бросил на колени Элоизе несколько желтоватых листков, покрытых буквами, но едва она подняла руку, чтобы перелистнуть страницу, вырвал у нее газету и бросил обратно на этажерку.

– Можно, я прочту это?

– Не стоит, дорогая, – с преувеличенным спокойствием ответил он.

– Почему?

– Пусть лучше мир узнает о тебе из газет, чем ты о нем. На самом деле, мир не таков, как написано в «Таймс» или «Дэйли Телеграф». И когда все узнают о тебе, дорогая, у наших ног будет этот мир, и ты его увидишь. Мы покажем тебя в лучших университетах, лекториях, перед самыми блестящими умами, которые способны оценить каждый твой сустав, каждую медную трубочку… Зачем читать про всю эту грязь? Достаточно того, что мне приходится окунаться в нее каждый день, уходя от тебя. О, Элоиза, иногда мне так жаль, что я не механический человек, как ты, что мне нужна еда. Будь мы одинаковы, поверь, я не покинул бы этой комнаты и десятка раз за эти пять лет, что живу в Лондоне.

Глаза мастера странно блеснули, он ожесточенно потер их пальцами, прогоняя недостойный мужчины блеск. Элоиза невольно подалась вперед, толком не зная, чего же требуют от нее сошедшие с ума шестеренки внутри. Она почти готова была обнять его оставшейся рукой, но конденсат хлынул в глаза, и Элоиза отвернулась, дожидаясь, пока влага стечет на плечо по фарфоровым щекам.

– Прости, дорогая, это все твое лицо. Твое прекрасное лицо и мое глупое сердце, которое никак не желает признать, что ты умерла. Что тебя больше нет и не будет никогда, и самое большее, что я могу – это разговаривать с куклой, запершись в убогой английской квартирке, потому что все за ее пределами напоминает о тебе. Мюнхен так тревожил мою память, что я бросил все и уехал в Кельн, но и там все напоминало о нашем счастье, потому что ты танцевала там однажды. Ты танцевала в стольких городах, что мне пришлось покинуть материк, но даже здесь о тебе напоминает солнце, в те короткие часы, что выбирается из облаков и тумана. О тебе твердит каждая фиалка, что продают цветочницы на всех углах, и даже цветочница с твоим лицом – разве это не укор мне, что я тебя потерял?