Дмитрий Бондарь - Здесь птицы не поют (СИ)

Виктор не знал, чего желают «белоленточники» и почему он должен с пониманием относиться к их позиции; из всего творчества Макаревича он помнил только про «тонкий шрам на любимой попе» и никак не мог соотнести культурную значимость этой песни и жар, с которым Савельев защищает музыканта. Да и все остальное, о чем рассуждал начальник экспедиции, было так далеко от повседневной жизни Виктора, что он даже не имел к предметам повествования выработанного отношения. С тем же успехом он мог бы послушать что‑нибудь из истории становления импрессионизма: многословное, подробное и крайне неинтересное повествование о каких‑то французских художниках с труднозапоминаемыми фамилиями, которое забывалось по мере произношения каждого следующего предложения.

Не сказать, что Рогозин сам не любил порассуждать об НЛО или о незавидной судьбе аборигенов острова Пасхи, — особенно по — пьяни, но он бы никогда не стал увязывать периодичность появления лох — несского чудовища с частотой принятия новых законов в Государственной Думе. Для Савельева же эти явления были вещами одного порядка и из одного обязательно следовало другое и никак иначе! Причем некоторые спорные вещи Ким Стальевич считал очевидными, а другие, столь же недоказуемые — сущим вздором, о чем с горячностью и рассказывал, брызжа слюной на несчастного маламута, не приводя, впрочем, никаких доказательств за исключением набившей оскомину фразы: «каждому образованному человеку ясно, что…»

В голове все его рассуждения укладываться отказывались, Виктор устал внимать непонятное. На все перипетии сложного жизненного пути Савельева ему было ровным счетом наплевать, а на его надежды — накласть.

Еще через полчаса он начал отвечать на редкие уточняющие вопросы Кима Стальевича односложно, потом принялся просто мычать что‑то невнятное, кивать головой и вспоминать про себя последовательно все три формы английских неправильных глаголов. Он знал их — выучил по случаю — полторы сотни и страшно собой гордился. Собственно, этим его знание английского и исчерпывалось.

Стало полегче. В сознание изредка врывался рваный монолог Савельева, но уже не грузил.

Ким Стальевич, казалось, вовсе и не чувствовал открытий Рогозина и продолжал заливаться соловьем, открывая перед неосторожно подставившимся спутником такие странные умопостроения, что вызвал еще не один повод для внутреннего беспокойства Рогозина, не понаслышке знавшего, что если капитан на подводной лодке чокнулся, то команду ничего хорошего не ждет. А с каждым новым десятком высказанных слов геолог все больше производил впечатление спятившего человека. Он верил в такую вопиющую ахинею, которой даже названия подходящего в словаре Виктора не имелось.

Команду «идти к берегу» Рогозин принял с внутренним ликованием — на суше можно затеряться, спрятаться от болтливого начальника, изобразить занятость, в конце концов!

Но едва лишь заглохли моторы лодок, как капитан Семен вдруг заорал страшно:

— Все заткнитесь!

Для пущего убеждения он задрал кверху одну руку, сжатую в кулак, а вторую приставил к оттопыренному уху.

Буквально через секунду вдалеке что‑то бухнуло. Потом еще и еще раз. Через минуту насчитали двенадцать далеких выстрелов.

— Стреляют? — первым нарушил общее молчание Савельев.

— «Сайга», — кивнул бывший военный. — Где‑то там, — он показал рукой на северо — восток.

— Далеко?

— Да разве поймешь? Здесь расстояния иногда странно шутят. Бывает за соседним холмом что‑то бабахает и не слышишь, а то у черта на куличках шептуна пустят — и как гром разносится на всю Якутию.

Семен показал пальцем на вялотекущую реку и добавил:

— По реке все далеко разносится.

— Это не Игорь шмаляет? — уточнил рулевой — Гоча.

— У Перепелкина нет «Сайги», — ответил капитан. — А «Байкалов», которые у него есть, я не услышал.

Рогозин сильно сомневался, что с большого расстояния можно различить такие подробности, но, с другой стороны, никогда хорошим слухом он и не отличался — не зря виолончель ему не далась.

— Якуты охотятся, — объяснил подошедший Моня.

— Не сезон же? — рассеянно пробормотал Савельев.

— Да какая им разница? Кто проверит‑то? — заржал Моня. — Здесь вокруг верст на пятьдесят кроме нас и этих стрелков нет никого.

События последних дней навязчиво напоминали ему, что оказался он в очень незнакомом мире, населенном странными людьми, верящими в черт знает что. Они развешивали черепа животных на деревьях, набивали хитрые рисунки на отвесных скалах, придумывали ужасненькие истории о потусторонней жизни, ездили больше на лодках, чем на машинах, постреливали…

— Ты слышал? — спросил у Мони капитан. — На этом берегу хоть стреляли?

— Да, паря, — ответил почему‑то Юрик. — С этой стороны стреляли.

— Тогда стаскиваем лодки в реку и идем еще вперед на несколько километров. Ночевать будем на том берегу. Мне лишние приключения не нужны, — резюмировал Семен.

Все без команды погрузились в лодки. На этот раз Виктор решил перебраться к Арни и Юрику. Незатейливые страшилки якута и желчные шутки Арни показались ему безвреднее давящего на душу монолога Савельева.

— Однако, как раз к охотникам придем, — минуты через три после запуска мотора объявил Юрик.

Он смачно харкнул в струящуюся вдоль борта реку.

— Жарко сегодня было, — невпопад сказал Рогозин.

— Хороший день, — согласился якут. — Небо чистое очень. С вертолета далеко все видно. Не знаю — зачем мы дальше поехали? У этих охотников точно лодка есть. Здесь без лодки никак. Захотят прийти — придут. Если люди плохие — река нас не спасет. Если хорошие, то зачем прятаться? Что в голове у Семена?

— Устав строевой службы, — засмеялся Арни.

Рогозин смотрел по сторонам, рассчитывая вот — вот узреть где‑нибудь на берегу лодку испугавших всех людей. Но долго ничего не видел, пока за очередным поворотом в опускающихся сумерках не показалась заброшенная пристань.

Мостки, неровные, будто сколоченные артелью слепых, заходящие в реку метров на восемь, полуразвалившаяся хибара на берегу, штабель досок — все было почерневшим, заброшенным, некрасивым. Висящая на одной петле дверь на чердаке хибары качалась на ветру и, должно быть, иногда громко хлопала по стене, но за шумом моторов и воды этого не было слышно. На крыше кое — где росла трава, а под окном заметно было приличных размеров пятно мха. Полузаросшая дорога уходила куда‑то вдаль от пристани, теряясь среди угрюмых скал, словно обжимающих дорожную ленту вместо обочин.

— Что это? — воскликнул Рогозин, показывая пальцем на следы, оставленные когда‑то цивилизацией.

— Это, паря, давно лагерь был, — глотая набегающий ветер, громко ответил Юрик. — При Сталине еще. Очень плохой лагерь. Вечером я тебе всю историю расскажу, сейчас не могу — ветер в рот попадает, задыхаться могу!