Дмитрий Бондарь - Здесь птицы не поют (СИ)

Рогозин, слушая байки забавного якута, смотрел в небо, следил за каким‑то спутником, несшимся в черной бездне. А во след спутнику двигалось облако. Вернее, Рогозин думал, что это облако, ведь ничто другое не способно пожирать звезды одну за другой. Непрозрачное черное облако надвигалось на них, гасило, укрывало, прятало и казалось, что неведомая черная сила преследует одинокий спутник, стремительно уносящийся куда‑то к Млечному Пути.

— Однажды, на седьмое ноября, уже вечером, — продолжал Юрик свою былину, — наверное что‑то произошло. Старые люди говорили, что в хранилище пробрались американские агенты — их тогда много в Союз забрасывали. С подводных лодок, с самолетов, просто на баркасах. Границы‑то совсем не было. Мой дед почти пешком в Америку ходил. Ночь на острове Ратманова спал, рядом с погранзаставой. Потом на Аляску пошел. Никто ему ничего не сказал.

Рогозин хотел напомнить, что речь шла не о почтенном деде Юрика, но тот и сам выбрался из воспоминаний о семейных преданиях.

— И когда американский шпион пришел сюда, он увидел большой склад боеприпасов для войны. Склад большой, а охраны совсем мало — люди здесь почти не ходят, а медведю патроны не нужны. И тогда агент подумал, что сможет взорвать склад. На седьмое ноября взорвал. Сталин тогда уже мертвый был. При нем‑то никакие агенты не смогли бы такой склад взорвать. А после того как умер, все расслабились. И шпионы, вместо того, чтобы по тюрьмам сидеть, стали всякие склады взрывать, экспедицию Дятлова убивать… плохое делали. А там бомб было так много, что потом воронка образовалась шестьсот метров в диаметре и глубиной метров восемьдесят. Или больше — никто до дна достать не может. Там сейчас озеро Круглое.

И Юрик снова заткнулся, будто поведал все, о чем знал.

— А лагерь? — все‑таки Рогозин нашел в себе смелость напомнить о начале повести.

— А в лагере начальник перед вечерней перекличкой увидел, как над тайгой встает огромный гриб взрыва! До неба! Выше неба! Потом пришла ударная волна, повалила пару бараков. Здесь же недалеко, место там ровное, сопок нет почти. Собрались начальник, замполит и другие командиры вместе, стали решать, что им делать. Тогда атомной бомбы все военные боялись. Хиросима, Нагасаки. Гражданским много не говорили, чтоб не пугать, но военные знали и боялись. Поражающие всякие факторы, понимаешь? И решили начальники лагеря, что обязаны сохранить жизни советских людей, хоть и оступившихся в жизни — зэков. Романтики были. Из фронтовиков. Собрали всех и повели весь состав лагеря в бомбоубежище в военной части. И вот там…

Якут снова многозначительно замолчал.

— Что там?

Юрик не сказал ни единого слова, пока не раскурил новую сигарету.

— Люди разное говорят. Врачи говорят: замкнутое помещение, стресс, близость жертв и мучителей. Психология, короче, паря. Закрылись они все в бомбоубежище, а потом там началась кровавая мясорубка. Зеки напали или у кого из охраны нервы не выдержали — никто не знает, однако. Но, когда через два месяца бомбоубежище вскрыли милиционеры с чекистами, там внутри не было никого живого! Только кровь, части тел, вонь. Ни одного целого мертвяка. А я думаю, что если бы врачи были правы — хоть один должен был остаться целиком? А там только кишки, руки — ноги — головы и кровь, ставшая грязью, высохшая и сгнившая.

Рогозин содрогнулся, но секунду поразмыслив, согласился с якутом:

— Ну да, хоть один должен был остаться.

— А его не было, паря! — хихикнул рассказчик. — Ни одного целого тела! Мой дядя тогда был другом шамана Сырбыкты и тот говорил ему, что бомбоубежище выкопали в неправильном месте. Там раньше алтарь Улу Тойона был. Разбудили они его, когда такой толпой пришли. Может быть, даже застрелить кого‑то успели, а дальше все ясно — ведь Улу Тойону нужно только почувствовать запах крови и он сразу спешит в наш мир. Как акула.

Рогозин не мог сходу решить — правду ли рассказал ему Юрик, или наврал с три короба, но теперь клял себя, что не ушел спать сразу, еще когда якут «ловил приход» от своего мха. Теперь ему мнилось, что уснуть точно не выйдет. Перед глазами так и будут стоять кровавые брызги по стенам, оторванные конечности, головы и прочие прелести вскрытого могильника.

— Тогда у кого‑то умного голова хорошо сработала. Бомбоубежище бетоном залили и никому ничего объяснять не стали. Люди успокоились. Улу Тойон ушел в другое место, — закончил свою историю Юрик и спрыгнул с камня. — Пошли, паря, спать. Поздно уже.

Ночью, вопреки ожиданиям, ничего не произошло. Даже дежурство Рогозина обошлось без мало — мальски значимых происшествий, если не считать таким погасший костер.

Следующий день, холодный и хмурый, стал и бестолковым — не случилось ровным счетом ничего, что хоть как‑нибудь повлияло бы на экспедицию.

В полдень четвертого дня путешествия Ким Стальевич решил, что компания добралась до нужного места.

Ничем особенным выбранный берег не отличался от многих километров точно такого же, оставшегося позади. Скалы, река, лес — если и имелись какие‑то особые приметы, для Рогозина они остались неведомы.

Выгрузились из лодок на каменистый берег и над кучей баулов, рюкзаков и контейнеров Борисов принялся распределять работу по обустройству лагеря. На долю Рогозина выпали лесозаготовки: расчистка от зарослей участка, дрова, жерди для времянок, ну и всякое остальное, добываемое топором и бензопилой. В пару к нему определили рулевого первой лодки Гочу. Вернее, все, конечно, было наоборот — в пару к матерому таежнику Гоче определили Рогозина, потому что квалификации Виктора не хватало для виртуозного обращения с бензопилой, да и опыт подобной работы топором был очень незначителен, ведь в Питербурге не так уж много работы для лесорубов.

Уже через два часа махания топором, таскания чурок и веток Виктор понял, что вымотался до невозможности. Руки еле поднимались, ноги отказывались передвигать тело, а само оно, иссеченное ветками и занозами, провонявшее потом, искусанное комарьем и мошкой, желало где‑нибудь упасть и притвориться бревном.

Мысленно плюнув на все, он уселся на какую‑то кочку, сложил на коленях трясущиеся руки и закрыл глаза.

— Чего, Витек? Устал? — голос у Гочи был неподражаем — со звонкой хрипотцой, и насмешливыми интонациями в каждом произнесенном слове. Даже «доброе утро» он произносил с различимой издевкой. — Отдохни чутку, дядя Гоча все сам сделает. Хе…

Лодочник потащил к лагерю, видневшемуся за редкой порослью деревьев, сразу две охапки хвороста, перетянутые одной веревкой так, что получилось что‑то похожее на мягкое коромысло: с каждого бока Гочи свисала вязанка.