Сергей Юрьев - Нить неизбежности

— Что? — Пробуждение было смерти подобно. Впервые за последние годы пришёл сон, с которым не хотелось расставаться, сон, в котором не было ни тумана, ни болота, ни сосны, ни оживших мертвецов. Там были искрящиеся на солнце брызги водопада, далёкое каменистое дно под прозрачной водой, и ещё там была женщина, которой он раньше не мог видеть никогда, потому что таких не бывает вообще. — Отвали, брат Ипат, некогда мне с тобой.

— Вставай, рассвет проспишь! — Рыжий попик, друг дорогой, был настойчив. — Дело у меня к тебе есть.

Дело… Какое дело? Какие могут быть дела среди ночи, если и днём-то одна забота — найти для головы такое место на подушке, чтобы затылок меньше ломило. Впрочем, в последний день и головная боль почти перестала беспокоить, и Онисим начал слегка волноваться о том, не вернётся ли с уходом боли телесной боль душевная…

— Вставай-подымайся! — Ипат проявлял необычайное упорство, хотя небо за окном едва начало светлеть.

— Ну, и чего ты от меня хочешь? — Онисим осознал, что сон всё равно ушёл, и уже нет особого смысла сопротивляться. — Опять поговорить приспичило?

— Доктор считает, что ты уже оклемался, — сообщил Ипат. — И я боюсь, что завтра тебя отец-настоятель решит куда-нибудь перепрятать — в то же Беловодье, например.

— И что?

— А то! Тамошние старцы за тебя могут так взяться, что от тебя вообще ничего не останется. Забудешь, кто ты есть и зачем живёшь на свете.

— А меня и так почти что нет, а зачем я живу, я и так не знаю. — Бывший поручик почувствовал, что слегка лукавит перед самим собой, но только слегка, самую малость… — Ну, и что ты предлагаешь?

— Уходить тебе надо. Для тебя было бы лучше бомжевать, как раньше, а иначе сделают из тебя машину для отбивания поклонов.

— Из меня?

— Знаешь, как в психушках от депрессии лечат?

— Не знаю, не лечился.

— В общем, депрессия — это когда ничто тебе не дорого, ничто не свято и кажется, что жить незачем. Так вот, добрый доктор сначала изучит твою биографию, прикинет твои финансовые возможности и прежние привязанности, а потом проводит несколько сеансов гипноза. И после этого у тебя в голове застревает навязчивая идея, что нет большей радости в жизни, чем коллекционирование бабочек, например. А чтобы удовлетворить себя в этой пламенной страсти и иметь возможность денёк в неделю побегать с сачком по зелёной травке, надо радостно трудиться на благо родины и быть примерным гражданином. В результате всем хорошо: и самому пациенту, и родственникам, и государству.

Онисиму вдруг вспомнилось золотое сияние, которое сочилось сквозь опущенные веки и растекалось по низкому сводчатому потолку кельи настоятеля, от которого исходил первозданный покой. Навязчивый соблазн, навстречу которому тянулась душа…

— В общем, уходить тебе отсюда надо. Прямо сейчас, а то поздно будет. — Ипат стянул с Онисима простыню, достал из-за тумбочки пакет и вытряхнул из него лёгкие парусиновые брюки, футболку с надписью: «Приезжайте в Пантику» и комплект нательного белья.

— Откуда? — Онисим не мог припомнить, чтобы его приятель по задушевным беседам куда-либо уходил.

— От верблюда! Какая разница…

Разницы действительно никакой не было, как не было и ясности, зачем, а главное, куда бежать.

— Вместе пойдём, — сообщил Ипат, доставая из-за тумбочки второй пакет. — Всё, хватит и мне здешней пылью дышать. Пост, молитва, огурцы — надоело.

— А как же… — спросил было Онисим, но не смог сформулировать вопроса.

— А вот так. Не хочу твои раны бередить, но ты же сам говорил, что после того как родина тебя подставила, ты утратил чувство долга перед ней, Соборной.

— Не совсем. Это я тогда считал, что утратил. А теперь думаю, что чувство-то у меня есть, только следовать ему надо не по приказу штабной сволочи, а по собственному разумению.

— Вот-вот! — Ипат, казалось, чему-то обрадовался. — И я вот точно так же однажды отделил в сердце своём церковь от Господа. Ты бы присмотрелся к местной братии. Одни почему-то думают, что чем больше огурцов собрал, тем благостнее жизнь твоя стала, другие карьеру делают по духовной части, третьим просто податься больше некуда, потому как ничего толком не умеют, четвёртые, как брат Саул, например, считают, что аскезою своей самому Господу доставляют радость великую, и оттого легче прощать Ему грехи человеческие. В общем, всё это — либо от слабости, либо от темноты и невежества. А мне тесно здесь. Тесно и душно. Вот если бы все отцы церкви у нас были такие, как наш настоятель, тогда бы другое дело. От него за версту чудом веет. Чудом и Благодатью. И ведь открыто ему наверняка такое, чего ни один из иноков никогда не узнает, будь он хоть вечным постником. В общем, решай сам. Либо сейчас, либо никогда.

— Почему никогда?

— Да потому, что стоит тебе ещё раз с отцом Фролом побеседовать, и ты весь будешь в его власти, — Ипат перешёл на едва слышный шёпот. — А ты зачем-то нужен кому-то в Малом Соборе. Может быть, за тем же, зачем твоё бывшее начальство тебя ищет… А мне тоже не резон здесь оставаться. Я вчера ввечеру на прогулку выходил, и брат Саул мне шепнул, будто вчера, когда в кельях прибирались, у меня из-под матраца тетрадь выпала, где я мысли свои записывал о расширении сознания и сути тайных учений.

— Каких учений?

— Неважно. Потом расскажу, если дальше нам с тобой по пути. Так я точно знаю — завтра отец Фрол их прочтёт, и меня либо выгонят с треском отсюда, либо сошлют в какую-нибудь глушь, если окажется, что мои измышления не просто ересь, а докопался я до чего-то такого, что от нас, простых иноков, должно оставаться тайною за семью печатями.

— Например?

— Некогда нам. Через полчаса уже на утреннюю молитву вставать.

— Ну а ты покороче. — Онисим уже сбрасывал с себя пижаму, похожую на арестантскую робу. — Пока одеваюсь, говори. А потом тебе помогу, — он кивнул на загипсованное запястье.

— Ну смотри… — Ипат взял здоровой рукой зелёное яблоко, из тех, что ещё позавчера принёс брат Саул. — Смотри…

Он поднёс яблоко к губам, прошептал что-то совершенно неразборчивое, а потом отпустил руку. Яблоко осталось висеть в воздухе, и по зелёной кожуре пробежали едва заметные голубые искорки. Оно провисело несколько секунд, медленно вращаясь, но потом со стуком упало на пол и закатилось под кровать.

— Рядом с часовней эти вещи слабо действуют.

— Где научился? — невозмутимо спросил Онисим.

— Когда во Внутренней Страже служил. Один каторжник за лишнюю миску овсянки обучил кой-чему. Но это всё так — цветочки.

— Как пойдём? — спросил Онисим, помогая Ипату натянуть футболку. — Ворота-то на ночь запирают.

— А вот как ты залез, так и выберемся. У меня прямо на стене под камушком верёвка припасена.