Алексей Жарков - 99942 [СИ]

– Ну, Дмитрич, за память. А то, – он сделал многозначительную паузу, – глядишь и должок зажмёшь.

– Какой ещё должок? – устало спросил Максим. Он смутно вспомнил, что Егорыч везде таскался в какой-то смешной шляпе или кепке. "Где она теперь? Потерял или пропил?"

– Какой должок? – передразнил Егорыч. – Какой надо должок. Хороший должок. Должи-и-ище.

– Слышь, ты ври да не завирайся. Кто кому должен, ещё посмотреть надо. Как бы сам в должниках у меня не повис, когда голова прояснится.

Сосед поднял перед собой кофейную чашку с налитым до краёв скотчем.

– За мир во всём мире, чтобы не упало и не грохнуло, и, этого, чтобы память вернулась…

– Иди ты, Егорыч, – процедил Максим, опрокинул в рот виски и потянулся за огурцом. – Лучше новости давай, что там у тебя есть.

Егорыч понюхал огурец, кусать не стал, сразу же налил по второй, и нетерпеливо потёр ладони о трико. Глаза соседа налились влагой. Над пристроенной на электрическую конфорку кастрюлей поднимался пар.

– Ну, за здоровье нации, спортивные успехи, мать их, юниоров и чтобы срослось у сирийцев, – провозгласил Егорыч, поднимая над столом кофейную чашку. – Хлопнем.

Выпили, Максим откусил огурец, Егорыч занюхал.

– Ну, чем там мир дышит? – спросил Максим.

– В Китае одному узкоглазому прописали, этого, кислородную терапию…

– Они же все там узкоглазые.

– И чё?

– Какому-то особенному узкоглазому прописали?

– Не, обычному китайскому узкоглазому. Ты слушай, Дмитрич. Посадили его в барокамеру, куда кислород закачивают, а он такой глядь – врачи свалили, ну и курнуть решил. Ха, типа чего без дела маяться?

– И что?

– Как что! Жахнуло так, что всему отделению баста пришла.

– Егорыч, где ты всё это берёшь?

– Как где? Газеты, этого, читаю.

– Газеты читаешь?

– Читаю. А ну как про меня напишут.

– Про тебя? – удивился Дюзов. – Это с какого перепугу?

– Как с какого? – хитро прищурился Егорыч. – Писали ж раньше. Так, мол, и так, Валентин Карета, звезда российского хоккея, ты разве не слыхал?

– Да ла-адно… ты, что ли, хоккеист?

– Было дело.

– Травма? Бросил?

– А-а, – Егорыч махнул рукой и с ненавистью прищурился на бутылку, – я бросил, меня бросили… жизнь, сука.

"Я же почти ничего о нём не знаю, кроме того, что выпить любит, вроде как не работает, живёт сам, даму какую-то принимает… ничего… С другой стороны, а оно мне надо?"

– Егорыч, а семья у тебя есть? – поддавшись порыву, спросил Максим. – Дети? Братья-сёстры? Старики?

– Я сам старик, – опустил глаза Егорыч. – Умерли родители. А сёстры… уехали давным-давно, а весточки нет…

– Две сестры?

– Две, – кивнул Егорыч. – Кому я нужен? Даже родная дочь избегает… стыдится.

– В Красногорске она?

– А хрен её знает.

Егорыч налил по третьей. Опрокинули.

– Гадость, конечно, – прошипел Максим, разжёвывая кислый огурец.

Сосед помотал головой, словно стряхивая грусть, поднял вверх указательный палец и пробасил:

– Один нобелевский, этого, лауреат, из Швеции который, объявил, что все люди, то бишь и мы с тобой, дубликаты.

– Дубликаты чего? – ухмыльнулся Дюзов, припомнив какой-то стишок. – Бесценного груза?

– Не, сами себя дубликаты. Потому что Земля, как будто, давно взорвалась, а мы на запасной мыкаемся, которую сами же и состряпали.

– Слышь, Егорыч, может лучше про реактор, про любимый лунный трактор… м-м… как там дальше?

– Дмитрич, ты про что?

– Да у Высоцкого было.

– А! Щас… про реактор, про безумный лунный трактор, – Егорыч сдвинул лохматые брови и стал беззвучно перебирать губами. – Вот те на… реактор… забыл, млять.

– Бред чистой воды, – хмыкнул Максим. – Про дубли твои.

– Ага, вот и лысый по телеку сказал, что бред, – согласился сосед.

– И что теперь?

– Хрен его знает… А! Вот! Так нельзя же, год подряд, то тарелками пугают, дескать, подлые, летают, то у них собаки лают, то… м-м… руины говорят… дальше не помню.

– Фантастика, короче, – сказал Максим.

– Адыгейский сыр! – воскликнул Егорыч, закрыл один глаз и заглянул другим в кофейную чашку, точно в замочную скважину.

– Не мешкай.

– Вас понял, – Егорыч разлил скотч по чашечкам и, глядя на скрюченный огурец, сглотнул. – Ты мой бери, этого, не тушуйся.

Тяпнули. Максим заел половинкой дарёного огурца, остаток положил на сковородку. Встал, чтобы открыть банку тушёнки.

– Вот ещё, – шумно выдохнув через нос, продолжил Егорыч, – метеорит спёрли.

– Какой метеорит?

– Эншис… Энвшисейм… не, не так, Энсишейм, во! Его Максимилиан, олигарх французский, в пятнадцатом веке на цепь посадил, чтобы тот назад не отчалил…

– Максимилиан? – переспросил Максим.

– Ага. Считай тёзка твой.

– Допустим.

– Теперь его спёрли англичане, чтобы под короля класть.

– Максимилиана? – улыбнулся Дюзов.

– А? – не понял Егорыч.

– Зачем Максимилиана под короля класть?

– Не, не его класть. Он же не мадмузель, чтоб его под короля. Метеорит класть. Во время коронации в Вестенмин… вестернмен… тьфу… Вестминтверском аббатстве, под стул короля. Ну, заместо этого, скунтского камня, который шотландцы спёрли у англичан, когда независимость у них, этого, ф-фьють. А без скунтского камня английский король как бы и не король вовсе, а сыр адыгейский. А Энси… Энсившейм по весу подошёл. Ну и там, небесно-божественное, то да сё, вот и спёрли.

– Плохо это, – объявил Максим. – Неправильно.

– За правду? – схватился за бутылку Егорыч.

– За закон, – уточнил Максим. – Начисляй. – И доел половинку огурца.

– Весь-то зачем… – нахмурился Егорыч.

– Сейчас макарохи замешаем, – напомнил Максим. – Можешь ещё за корнишонами-мутантами сгонять?

– Нет у меня больше, не мои были.

– Как не твои? А чьи?

– Рамзеса из третьего.

– Кого?

– Да таджика одного, с метлой тут бродит, в третьем подъезде живёт. Этого! Если за закусью надо метнуться, так и скажи, я мигом. Одними макаронами сыт не будешь…

Максим посмотрел на наполненную чашку.

– Сам схожу. Всё равно холодильник пора затарить.

– Ну, тогда за этику межвидовых сношений, чистоту нации и чтобы всех видистов поганой метлой, как негров в семнадцатом!

Максим выпил и подумал, какая, всё же, каша варится в голове Егорыча, этого несчастного, побитого жизнью человека. Взглянул на собутыльника с неожиданным состраданием – тёмное лицо, красноречиво говорящее о проблемах с печенью, нынешних или грядущих, впалые глаза, пористо-красные нос и щёки, как вяленная на солнце цедра. Сосед заливался так, будто имел в заначке второе, здоровое тело. Или наоборот – поставил на себе крест.

Они выпили по пятой, и Максим засобирался в магазин. Подошёл к окну, посмотрел на двор. Чисто, светло и сухо. Надел форменные ботинки, достал из кошелька пару тысяч и вышел за дверь, оставив Егорыча скучать перед пустой сковородкой, под печальной закорючкой пересохшего фикуса. "Пускай лучше сидит". Максим не хотел появляться на улице в компании соседа.