Алексей Жарков - 99942 [СИ]

Исследования, находки, открытия, опыты – всё подвергается многократным проверкам. А что если автор публикации лжёт, чтобы повысить свой статус, заработать новый грант, утвердить и упрочить собственное положение на какой-нибудь кафедре. А что если врёт тот, кто уже проверил его теорию. Повторил эксперимент и получил похожие результаты, а что если они в сговоре, а что если лгут остальные? И пока вся эта толпа интеллектуалов не удостоверится, не убедит саму себя в том, что они все или почти все говорят правду – дальше мы не двинемся. Мы теряем силы, время, упускаем момент… И так во всём! Враньё тормозит решительно всё, какой аспект нашей жизни ни возьми – любой: от взаимных отношений, поражённых ревностью, до управления государством с его коррупцией и казнокрадством – всему виной ложь, растворившееся в крови враньё, которое мы не можем победить, как не можем научиться дышать в воде или в безвоздушном пространстве. Логотипы, шильдики… это только вершина айсберга!

Экономика, финансы, политика, наука, культура – всё сочится человеческим обманом, ложью и, заодно, желанием этот обман превозмочь, побороть. И без этой борьбы мы уже не видим смысла жизни. Мы постоянно кому-то что-то пытаемся доказать. Почему? Потому он нам не верят, думают, что мы непременно врём. Внешняя политика – идеальный пример, настоящее царство обмана, заросшее густыми и топкими джунглями многослойной лжи, пестуемой годами, веками, даже тысячелетиями… О! В Африке нашли гайку в кембрийских пластах – нет, это даже не стоит проверять, ведь всем и так ясно – враньё. Или нет, может и не враньё, но оно не укладывается в другое, уже существующее враньё, всем известное и тщательно проверенное, а значит это всё – враньё в квадрате.

А мы сами… мы не замечаем, физически не можем заметить, как врём. А эта "Воронка" – вообще самое большое враньё в истории человечества. Три года жизни всей планеты, как корова языком, и что? Астероид, свечение, пошумели и забыли. Астрономы заметили, но их никто не слушает, не слышит, им не верят. Подумаешь, затмение не состоялось в правильное время… да кому какое дело? Состоялось же!

Вот ты, капитан, для чего ты здесь? Чтобы не дать миру погибнуть? Враньё! Плевал ты на мир, тебе он не нужен, и если бы я сказал, что погибнет одна только Австралия, ты бы даже не шелохнулся… – профессор посмотрел на Машу. – Ты говорила, что тебе жаль миллиарды жизней? Враньё! Враньё, совершенное враньё. Ты, как и все, думаешь только о себе, да и то…

– Псих, – прошептал Максим, но Булгарин будто не заметил этого замечания.

– Честные люди, они всегда честные. А когда ими управляют мерзавцы, всё идёт кувырком. Надо избавиться от вранья на корню – вот в чём замысел! Вот что мы выкорчуем!

– Значит так, – сказал Максим, – отмените взрыв, иначе…

– Что? Иначе что? Пустишь мне пулю в лоб? Ну, давай… только ничего ты этим не исправишь, поверь, я первый и последний человек в твоей жизни, который говорит тебе правду. К тому же, всё происходит автоматически, я ведь не могу доверять людям, люди врут, – Булгарин снова посмотреть на Машу. – Взять хотя бы её, сколько времени она тебя обманывала, а? В сравнении с этим её обещание не показывать никому те видео, что прислал я, выглядит просто ошибкой. Так она и скажет, и снова соврёт – ведь я же понимаю, её так и подмывало с кем-нибудь поделиться… да и я, я обманул себя сам, когда поверил ей.

– Бред, – покачал головой Максим, заметил краем глаза, как побледнела от слов профессора Маша.

– О нет, капитан, не бред. Мир станет другим, я уверен. Я и мои помощники исправили модель человека, и теперь он не будет врать! Вообще! Совсем!

– Как Пеликан?

– Какой Пеликан?

– Ваш убийца, наёмник…

– А! Степан. Да. Именно так…

– Но он убивал людей… и ты, сволочь, занимаешься тем же, – бросил Максим.

– Нельзя остаться чистым в болоте, которое тебя засасывает. Чтобы мой план сработал – чистыми должны быть все, и у нас, наконец, появилась возможность исправить всех людей сразу. Уникальная возможность, от которой нельзя было отказаться.

Максим думал. Лихорадка мыслей.

Если всем управляет автоматика и ничего нельзя исправить, тогда зачем Булгарину потребовалось создавать три копии своего кабинета с помощниками и собой любимым? Значит ли это, что в одном из кабинетов находится "рубильник", способный прервать контроль над станцией?

Максим глянул на часы – прошло двадцать минут. "Врёт!" Стоило ему об этом подумать, как в воздухе рядом с ним что-то хлопнуло, вспыхнуло, а во лбу Булгарина загорелась алая точка, прямо над переносицей.

– Врёт! – металлическим голосом произнесла Маша, в руке у неё был маленький белый пистолет. Два дула, две чёрные радужки без зрачка, смотрели в лицо Максиму.

– Ты что? Маша, что с тобой? Ты же его…

– Да, – сказала Маша, борясь с подступающей истерикой, – я узнала какой… какой сейчас год…

– Семьдесят восьмой… – закончил за неё Максим, – и что же… иди ко мне, опусти пистолет, иди сюда…

Она подошла, он обнял её, накрыв руку с пистолетом своей.

– Я пришла сказать… думала он… думала… это же четырнадцать… ты понимаешь… четырнадцать восстановлений… а он сказал вру… вру!… а сам… сорок два года…

– Всё хорошо, Маш, всё будет хорошо, успокойся.

– Так нельзя… ты прав… так нельзя…

– Отсюда двадцать минут до третьей квартиры, нам надо…

– Нет, – сказала Маша, показывая на окно, – нет…

Максим отпустил её, перешагнул через мёртвого профессора и оказался у окна, за которым висела огромная и сытая луна, розоватая от догоравшего закатного костра. Горизонт под ней превратился в воспалённый шрам, налился красным – и лопнул ослепительной вспышкой.

"Вот и всё", – подумал Максим, прежде чем его тело превратилось в пепел.

ЛУНА

Всё должно измениться, чтобы всё осталось по-старому.

Дзузеппе Томази ди Лампедуза

And suddenly it's day again

The sun is in the east

Even though the day is done

Two suns in the sunset

Мягкий и тёплый, словно поющий колыбельную, голос Роджера Вотерса неожиданно сорвался на крик: "You stretch the frozen moments with your fear", снова затих, ещё раз громыхнул и сошёл на полушёпот:

Foe and friend

We were all equal in the end

Максим выключил радио, вытащил ключ зажигания, открыл водительскую дверцу и опустил ноги на асфальт. Минуту или две он сидел неподвижно, чувствуя как через тонкие подошвы мокасин в ступни впитывается тепло, отданное за день солнцем. А потом он хлопнул ладонями по коленям, будто решившись, встал, запер верный старенький "Форд" и пошёл к подъезду.

Записка лежала в прихожей на полочке, забронированной под Анины помады, духи и расчёски. На полочке ныне пустой (если не считать листка бумаги), как глаза покойника, и от того несколько жуткой.