Сергей Попов - Я иду

Со скрипучего, крошащегося и местами полностью развалившегося моста открывался потрясающий вид на реку. На ней утробно трескался и ломался крепкий толстый лед, начинался ледоход, возобновлялось вечное и неторопливое течение. Грязно-серо-белые льдины, словно фрегаты, разбивались о затонувшие ржавые баржи, теплоходы, речные трамваи, раскалывались и ломались о высокие каменистые берега, обросшие тростниками, вздымались, наваливались друг на друга. В прососах, где лед сошел лед, всплыли обломки судов, шины, разбухшие доски, бутылки, хлам. В воде, прямо под мостом, отчетливо виднелись отколовшиеся железобетонные блоки, массивные опоры обматывались кровавыми вьюнами, закрывающими уродливые дыры и трещины. Кругом тишь, неслышно гудел ветер, мотая отбойники и катая осколки льда, воздух кристальный, свежий. Солнце рьяно гладило лучами таявшую землю, раскрашивало ярко-белым цветом горизонт, безобразные руины, заставляло сиять и искриться брызги от крохотных волн, дробящиеся о льдины.

Посмотрев с какой-то тоской на оживающую реку и хмуро улыбнувшись яркому солнцу, слепящему отвыкшие от света глаза, я провел израненной рукой, кое-как перебинтованной грязной тряпкой, по холодному, еще не прогревшемуся отбойнику и неторопливо побрел вдоль пешеходного прохода. Но недалеко – через полсотни шагов мост резко заканчивался, прерывался, обнажая голые трубы и толстые ржавые арматуры. Путь, что я проделал за всю страшную ночь, едва не стоявшую жизни, оборвался предательски и неожиданно. Дойти до родного Грултауна напрямую теперь оказалось невозможной задачей, все ожидания безнадежно разбились, как стекло.

– Все зря… – с отчаяньем, слегка охрипшим голосом проговорил я, очень осторожно подошел к краю обрыва, взглянул вниз – шумела вода, плыли льды, на некоторых неподвижно лежали окоченевшие серо-черные трупы морфов. Когда мерзлые громадины бились друг об друга, те бултыхались в реку, но не тонули – крутились на волнах, не торопясь идти ко дну. – Как теперь попасть на ту сторону? Как дойти?.. Крюк давать? На это уйдет весь день… там ночь… опять… – слово «опять» сказал чуть слышно, с содроганием, отчетливо понимая: не хватит ни времени отыскать подходящее убежище, ни сил, чтобы пережить следующую ночь – рука еще хорошо помнила пасть дымящейся черной твари, выскочившей из пустого дома. – Что же делать?.. Бетти…

Хорошенько осмыслив все и трезво взвесив ситуацию, я присел на поваленный фонарный столб с вылезшей из-под него муравой, откинулся на ржавое ограждение с облупившейся краской, рядышком положил арбалет, закурил, стал рассуждать вслух:

– По льду реку не перейти: утону на хрен и даже не всплыву – ноги окоченеют, вода-то холодная еще, – затянулся разок-другой. – Искать обходной маршрут… можно, но где? Сколько вот так чесать вдоль берега? И в какую сторону идти? По правой стороне? По левой?.. А если там нет прохода?.. А если…

«А если» насчиталось много, а ответов – совсем ни одного: одни бесконечные сомнения, вновь и вновь лезущие в голову нескончаемым горячим потоком.

– А может… – меланхолично глянул сначала на противоположную сторону моста, потом уронил остывший взгляд нареку, вздохнул, затянулся, – может, кинуться, к чертям собачьим, вниз?.. Разбиться на хер в лепешку об лед, пополнить армию дохлых морфов?.. – эта мысль о самоубийстве почему-то не испугала, не обожгла изнутри, а принялась спокойно, естественно, только вот что-то пробило на минутную истерику. – Вон она как резво бежит, на солнышке сверкает, всеми цветами радуги переливается…

И силой одернул себя от полнейшего безумия, помотал головой, грязными горстями сгреб рыхлый снег, умылся – отпустило.

– Что же говорю такое, Сид?.. – с укором заговорил с собой. – Как язык вообще поворачивается?., – и – опять глазами в воду. Река двигала льдины, омывала берега и плевать хотела на сложные душевные столкновения одинокого человека, вдруг решившего вот так просто свести счеты с жизнью. – А дочка твоя?!.. Бетти?.. О ней ты, конечно, не подумал, скотина?.. Не подумал ведь, а?.. Не подумал… Тварь… Эгоист… Слабак…

Помолчав, – повернул голову, скользнул безразличным взглядом по серо-голубому небу, чьи облака – грязноватые, жиденькие, неказистые – совсем еще не дышали весной, и тут в отмытом снегами автомобильном крыле наткнулся на отражение. Нечто похожее на человека смотрело на меня внимательно, недвижно и молчало. Я усмехнулся, пригляделся к себе – лицо густо заросло чернявой бородищей, как у козла, что и рта-то не различить, длинные варварски растрепанные волосы раскиданы по плечам, пряча масляные пятна на зимней куртке. Глаза слеповато сощурены, горят тоскливо. Сам похож на закоренелого подзаборника: одежда изношенная, кое-где рваная, наспех заштопанная леской, ботинки – стоптанные, в засохшей глине, краске. Чудище, словом. Метче и не сказать…

– Господи боже, на кого ж похож:?.. – изумился от самого себя, потрогал бороду, – постарел весь, истаскался, как холщовый мешок…

И вынул из кармана фотографию дочери.

– Не могу так к тебе идти – нехорошо это, неприлично… – поднял глаза на повторение – то по-прежнему глядело пристально, все так же молчало. – Не дело это… – и убрал фотографию в передний карман штанов, расчехлил свежезаточенный нож, – надо себя в порядок приводить…

Потерев лезвие снегом, – схватил бороду и безжалостно отрезал, через боль побрился. Далее обстригся кое-как, стряхнул несвежие волосы, уложился на прямой пробор. Помолодел прямо на глазах – только все-таки порезал шею да щетину выбрил не везде.

Разглядев себя, я устало выдохнул, махнул:

– Нормально вроде… – и опять достал фотографию, стеснительно посмотрел на Бетти. Та как всегда улыбалась мне, глаза радостно, счастливо светились. – Как тебе? Такой папка пойдет?..

Бетти промолчала.

Я улыбнулся в ответ, кивнул.

– Ну хорошо, хорошо… – опустил голову и закрыл глаза, – рад, что ты одобрила.

Пару минут посидел в тишине, слушая перестуки капель.

– Нам пора в путь, – сказал я и поднялся, вновь подходя к краю. Там, вдалеке, на той, второй половине моста, одновременно и маня, и пугая, виднелись безобразные руины молчаливого Грултауна, купающегося в солнечных лучах. – Пора…

Громкая какофония внезапно начавшегося боя вынудила нас немедленно остановиться и бросить ошеломленные взгляды в сторону Сумеречной Зоны, откуда, помимо уже знакомых хлопков лопастей, доносились беспрерывные выстрелы и рассвирепевшие хрипы. Тьма там кипела как-то по-особенному, змеилась, клубилась, словно едва ли не физически реагировала на весь этот бедлам, пыталась по-своему затушить, прекратить.