Вячеслав Воронов - Запах гари

— Что это? — стараясь выглядеть тугодумом, проговорил Бардаганов.

— Дышите глубже, это вам поможет.

Бардаганов снова сделал вид, не нажимая на кнопку, что вдохнул изрядную порцию, спиной чувствуя опасность.

— Успокаивающий укольчик, говоришь? Полежать, отдохнуть… Это хорошо.

Опустив баллончик, он вдруг взорвался, бросившись на Варьюнова. Стальными пальцами вцепившись между челюстей, он воткнул баллончик ему в рот и нажал кнопку.

— Подыши-ка ты этим дерьмом! Ну что, полегчало?

Толкнув Варьюнова так, что тот оказался на земле, он молниеносно развернулся и схватил за руку зашедшего сзади. В руке у того был мощный електрошокер, уже готовый впиться Бардаганову в спину. Рука агента словно попала в тиски, и он заорал, бессильно выгнувшись всем телом. Бардаганов вырвав електрошокер, воткнул ему между ног и нажал кнопку. Тот снова заорал и обмяк, упав на колени. Бардаганов легко, словно резиновую куклу, схватив его под руки, поднял и развернулся. Третий уже выхватил пистолет, ствол которого хищно глядел на Бардаганова.

— Ну, стреляй, что ж ты? — рявкнул Бардаганов, прикрываясь телом заложника, и вдруг сорвался с места. В считанные мгновения преодолел он расстояние, которое отделяло его от противника, и обрушил на него тело, сбив с ног. Ещё мгновение понадобилось ему для того, чтобы вырвать пистолет.

— Эксперименты закончились! — проревел он и потряс оружием, удерживая обоих на траве. — Начинаются серьезные дела! И посторонних попрошу убраться с дороги! Не нужен я вам теперь? В клеточку к подопытным кроликам? Да я лучше сдохну!

— Да вы что, Андрей Михайлович? Вы что, не видите, что творится на улице? Половина города разрушена!

— Я прекрасно всё вижу! Именно поэтому нам надо срочно делать операцию!

Легкая небритость, чего Андрей Михайлович себе никогда не позволял, делала его непохожим на самого себя. Он сновал взад-вперёд по кабинету, мимо шкафа с книгами, которых давно никто не открывал, и нервно почесывал подбородок. Доктор Левак, сложив руки на коленях, сидел у стола, на котором стоял плоский монитор, и зло, недоумённо поглядывал на шефа.

— Да у меня вся семья на улице! — вскрикнул он. — А я… на работе!

— Вот именно! Вы хотите и жить на улице? Деньги вам нужны или нет?

— Деньги нужны, конечно, но…

— Так вот — угомонитесь, наконец! Вы что, не знаете, кто нас курирует? Вы что, не знаете, что их бояться надо больше, чем любого землетрясения?

— Что-то вы, Андрей Михайлович, чушь несёте! Мы в свободной стране… двадцать первый век на дворе!..

Он хотел сказать что-то ещё, но не успел, потому что Андрей Михайлович, неожиданно быстро приблизившись, ударил его ладонью по лицу. Левак готов уже был взорваться возмущением, но Андрей Михайлович остановил его:

— Закройте рот! — пронзительно взвизгнул он. — Вы ни черта не понимаете, вы… — он бессильно и нервно потряс кулаком перед своим носом. — Двадцать первый век, видите ли! Да хоть сорок первый! Смотрите реально на вещи, романтик вы недоделанный! Я вас спасаю, можно сказать! Да ещё и денег дам! Не устраивает вас? Тогда проваливайте из моего института! На улицу, семечки на базаре продавать! Только даже этого сделать вам не дадут…

Он подошел к шкафу, рванул дверцу, достал початую бутылку коньяка и два стакана. С грохотом водрузив всё это на стол рядом с дрогнувшим монитором, он вопросительно взглянул на Левака.

— Ну, знаете ли… — пробормотал тот, ошарашено потирая ушибленную щеку.

— А что вы хотели? Только так и надо! Время сейчас такое… Кстати, Ракушкин в курсе дела, он умнее вас в этом плане — вы уж не обижайтесь, — практичнее, в смысле. Он заменит вас с большим удовольствием. А вы слюни распустили! Выпьете? Нет? Напрасно. А у меня что-то нервы в последнее время…

Довольный и возбуждённый поступком, словно подросток, совершивший наконец то, чего долгое время боялся, подрагивавшей рукой он налил в стакан на два пальца и быстро, нервно выпил.

— Куда ж пить, если операцию делать? Вы что?..

— Плевать, и так сойдёт.

— Не замечал за вами…

— Да вы много чего раньше… не замечали! Мечтать надо меньше, а к начальству прислушиваться — больше. Идите, готовьте пациентку.

— К чему готовить? К аборту?

— Вряд ли. Аборт… это частями…. неполноценный материал. Нам нужен целый плод, какое-то время он поживёт ещё в растворе, и мы возьмём с него всё, что можно. Кесарево.

— Кесарево на таком сроке? Как мы это ей объясним?

— Придумайте что-нибудь! — рявкнул Андрей Михайлович. Лицо его начало краснеть, сердитое настроение придавало обрюзглости. — Или, может, ничего не говорите, вколите снотворного, запудрите ей мозги; идите же, наконец, чёрт вас побери! Я должен за вас всё решать, за вас всю работу делать!

Он налил себе ещё и поспешно выпил. Коньячная струйка побежала по подбородку, и он стёр ее рукавом белоснежного халата. Доктор Левак поднялся и вышел, тихонько притворив дверь.

На стареньком жигуленке, который стоял сразу за девятиэтажкой, под которую уходила щель в земле, Котиль ехал по улице разрушенного города и безучастно смотрел на то, что творилось вокруг. Разрушения были почти везде, мало какое здание выстояло полностью. Это означало, что каждый дом посетила смерть, в каждой обители было горе, слёзы отчаяния, боль потерь и умерших надежд. «Но вы же сами, сами хотели этого! — злобно бормотал Котиль, наблюдая, как корчатся и кричат пострадавшие с перебитыми ногами, как накрывают тряпками, на которых тотчас проступают кровавые пятна, раздавленные тяжелыми плитами головы. «Разве непонятно было, что так будет? Что так просто нельзя грабить природу, качать и качать, не заботясь о последствиях! Жрали и пили, как свиньи, устраивали свои жалкие норы, всё гребли и гребли под себя… Догреблись! Твари!»

Вместе со злобой он мимовольно, до слёз чувствовал жалость к людям, жалость к раздавленным и покалеченным детям, но старался изгонять эти чувства воспоминаниями. Он вспоминал, как во время демонстраций протеста их, пылавших гневом за правду, поливали с пожарного шланга, и хлесткая как тяжелая плеть вода сбивала с ног; как избивали их резиновыми дубинками, от ударов которых лопалась одежда вместе с кожей, случались сотрясения мозга и ломались кости, а чудовищные синяки не сходили месяцами; как по несколько суток их держали в камере, вместо еды давая помои и выматывая допросами; как в офисах производили обыски, уничтожая результаты долгого кропотливого труда; как население города, тайно или явно злорадствуя, поддерживало всё это. Они, рабы буровой, были обеими руками за то, чтобы несогласных и недовольных втаптывали в грязь, отбивали почки и печень, вышвыривали из города, да и вообще убивали, только чтобы дать им заработать на сытенькую жизнь. Жизнь посторонних, не таких, как они, для них не стоила ломаного гроша, не стоила ни тысячи лет назад, ни сейчас, и ближайшем будущем это вряд ли это изменится, потому что не изменятся мысли, которые вбивают в эти незатейливые головы. Всё новое приходит через страдания, всё новое обругивается и оплевывается, и путь для всего нового один — крест.