Лев Вершинин - Сельва не любит чужих

Там, в порту, его ждет космобот, присланный неведомым пока что почитателем народного творчества и его таланта… Боже, Боже, свершилось!.. Нельзя медлить ни секундочки, пока этот жук не передумал или не понял, что обознался…

— Вы меня слышите? — с профессионально отработанным терпением спросил Крис. — Вопросы имеются?

Профессор задумался. И спросил:

— Шу джу чшё джоу ль ма? [39]

Как обычно, в критической ситуации сработало шаловливое подсознание, и Анатоль Грегуарович всерьез испугался, решив, что сошел с ума.

В отличие от него, Крис принял ответ как должное.

Официальным языком Федерации, безусловно, является лингва. Но, согласно Девятой поправке к Конституции, любой совершеннолетний гражданин вправе изъясняться на том диалекте, который считает родным. И Руби-младший мог сейчас только порадоваться, что три года назад имел честь поучаствовать, ясное дело, на пятых ролях, в знаменитом процессе «Семейство Пинь и народ Конхобара против Гвина». Тогда ему, ассистенту младшего клерка, пришлось изрядно попотеть. Но жалеть об этом не стоило, все окупилось сторицей. Дело о растлении порочным Гвином взращенной Пинями канарейки само по себе было чертовски интересным, а кроме того, копаясь в километрах семейных архивов, Крис порядком поднатаскал —ся в ханьском наречии.

Конечно, экзаменов на соискание ранга сюцай, а тем более цзиньши он не выдержал бы ни за что, но, коль скоро профессор Баканурски, как выяснилось, китаец, словарный запас поверенного в делах был вполне достаточен, чтобы не ударить лицом в грязь.

— Йяо да ть-ма [40], — подтвердил Крис. — Шоу син ю? [41]

— Что? — переспросил профессор, непонимающе глядя на строгого парня вполне европейской наружности, оказавшегося, кто бы мог подумать, китайцем. — Что?

— Много ли у вас багажа? — вернулся к привычной лингве Руби.

На устах Анатоля Грегуаровича заиграла подобострастная улыбочка. Вещей у него, собственно, не было вовсе. Разве что пуфик. Но черт с ним, с пуфиком, не будет он за ним идти. Не дай Боже. Люська, баба приметливая, смекнет что и увяжется…

А вдруг без багажа не пустят в космобот?

— Понимаю, понимаю, — Крис Руби успокоительно улыбнулся. — Все в порядке, мэтр, так даже лучше. Мой вам совет: отправляйтесь прямо сейчас, здесь вам не место…

Протянув профессору пластиковый пятиугольник ключ-кода, он свистнул, подзывая аборигена-рикшу, нетерпеливо топчущегося на стоянке и вполне готового к эксплуатации.

Помог отъезжающему вскарабкаться в седло. Подробно объяснил адрес. Расплатился вперед.

— Всего вам хорошего, Анатоль Грегуарович!

Крис слегка приподнял простреленную давеча навылет шляпу.

— Фирма «Руби, Руби энд Руби» всегда к вашим услугам!

Уже возвышаясь на закорках туземца, вполне пришедший в себя доктор искусствоведения сообразил: парня надо бы чем-нибудь отблагодарить. Именно так заведено в цивилизованном мире, частью которого он, Анатоль Баканурски, вопреки всем становится.

Но чем? Ведь ничего же нет под руками! Даже пуфика…

Профессор замялся. И вдруг сообразил.

Улыбка, искренняя и открытая, осветила его лицо, придав владельцу некоторую интеллектуальность.

Недаром же говорится, что человечество расстается со своим прошлым смеясь!

— Примите на память, молодой человек… Свесившись с широкой шеи рикши, Баканурски, не слушая вежливых возражений, напялил на аккуратненькую укладку востроглазого серый беретишко, всученный скотиной-подполковником.

— Отныне он ваш. Носите его с честью!

И, терзая щетиной тщательно выбритую щеку поверенного в делах, трижды обслюнявил ее,

— Все, что могу, дружок. Все, что могу лично… Тщательно притворяясь благодарным и растроганным, Крис торопливо отскочил и хлопнул туземца по лоснящейся ягодице. Туземец подпрыгнул. Заржал. И…

Эй, люди! Ну, кто из вас посмеет теперь утверждать, что в жизни нет места добрым сказкам? Позор ему, позор и стыд!

Ведь разве не сказка: промчаться на лихом аборигене, вздымая тучи пыли, по кривым улочкам опостылевшей Козы?! Разве не воплощение волшебного сна: харкнуть на скаку в сторону увитой плющом развалюхи, где обитает старая блядь, невесть что мнящая о себе? И разве не всплеск мечты, ставшей явью: прорвать грудью мощного рикши визгливую процессию шизофреников, агитирующих за Фонд памяти Искандера Баркаша?!!

Вот вам, скоты! Вот вам, падлы! Вот вам всем! Эге-ге-ге-гей! Кто там, впереди? Расступи-и-ииись!!! Анатоль Баканурски боялся лишь одного: проснуться. Но все это было наяву. Все! Все!!! Вы поняли? Все-е!!! Бросив быстрый взгляд на ключ-код, пропустил его толстяк-пограничник. Покосившись, не стал даже подходить таможенник. До самого трапа домчал и бережно опустил на первую ступень щедро унавоженный Крисом рикша. И овальный люк разверзся, стоило лишь просунуть в узкую прорезь пятиугольную пластинку.

А затем закрылся, отрезав Валькирию от профессора Баканурски, а профессора Баканурски от Валькирии.

Мягкий расплывчатый свет царил в салоне, ласкал, одурманивал. Мягкие диваны манили. И Анатоль Грегуарович грузно рухнул на них, решив, что с каютой и прочим всегда успеет ознакомиться после, уже в полете.

— Не угодно ли выпить? — осведомился бесшумно появившийся робостюард. — Перед взлетом могу порекомендовать сосудорасширяющее. «Вицлипуцли»: семь, девять, тринадцать, девятнадцать звездочек. Ерваанские: «Дзрмркюрк», особо выдержанный, «Ампрмтркюрк», «Ьыъ», но, к сожалению, без примпа. Зато имеется «Апчхвиси» с Ерваама, урожай тридцать седьмого года…

Опытным датчиком оценив замешательство, охвативее пассажира, электронный прислужник счел нужным тактичным и успокоительным тоном пояснить:

— Халява, сэр!

Уточнение было очень и очень к месту.

Профессор воспрял окончательно. И суетливо потер ладошки, безмолвно взывая к анонимному меценату. Он твердо решил: именно этому святому человеку будет посвящена уже практически готовая, лишь переноса на бумагу требующая книга о забавных традициях народного творчества затерянной в глубинах космоса планеты Валькирия.

— Еза ша ерг шорта, — властно потребовал он. — Хая! [42]

И хмыкнул, сам себя укоряя.

Подсознание опять попыталось шустрить. Но теперь профессор не собирался идти у него на поводу. Он не дикарь. И не бомж. Отнюдь! Торжественность момента предполагала отметить его чем-нибудь этаким, особо внушительным. Разумеется, на латыни.

Увы, медночеканные строфы снова куда-то запропастились. И от всего немалого запаса на поверхности разума, смущенного каруселью событий, сиротливо кружились лишь жалкие обрывки фраз, а также вполне годные к употреблению, но никак не подходящие к случаю словечки canis и penis [43].

Первый бокал пришлось употребить без тоста.