Кирилл Еськов - Rossija (reload game)

Очистительное действие средство и вправду оказало — да так, что боярина едва не вывернуло наизнанку. Полегчать, пожалуй, полегчало, но Годунов после процедуры впал в такое изнеможение, что едва доплелся до постели. Но тут черт принес Филиппа Денисовича из Девятой службы — а этого не принять было совершенно невозможно.

Начальник «девятичей» был человеком… своеобразным. Шеф Особой контрразведки Странник, например, относился к своему подчиненному амбивалентно : к словам его прислушивался весьма внимательно, но руки при этом не подавал никогда.

Когда-то Филипп Денисович Котовранов прозывался Филька Бобок и слыл первейшим на Москве татем и душегубом. Среди собратьев по ремеслу Фильку выделяла широта взглядов и отсутствие социальных предрассудков: он грабил и убивал не токмо фраеров и начальников, но тако же и своих корешей-уркаганов. Особенно любил он встречать тех на выходе с дела. Первым он повстречал таким манером Митьку Косого, триумфально обнесшего перед тем усадьбу Долгоруковых и залегшего со всем хабаром на малине Надьки Ноздри у Покровских ворот; дело было темное, одни слухи — живых свидетелей Бобок за собой не оставлял никогда. Следующей жертвой внутривидовой борьбы стал известнейший форточник Мирша Малой, исхитрившийся добраться до казны Стрелецкого приказа по тамошним вентиляционным ходам. Выпытывая у того, куда перепрятан заветный сундучок, Бобок явил такую лютую изобретательность, что это впечатлило даже видавших всякие виды московских татей; однако свидетелей, могущих выкатить предъяву , не было и тут, ну а на нет, как известно, и суда нет — в том числе и в воровском мире.

Венцом же карьеры Бобка как хищника второго порядка (и одновременно ее крушением — бывает и так) стала история с транспортом реквизированного серебра, секретно отправленным Казначейством на Запад (якобы «для утопления в море-окияне») и разбитым на выезде из Москвы шайкой Митрохи Шкворня (по Бобковой наводке). В последовавшей затем зачистке кое-кому из людей Шкворня посчастливилось выжить, и на этом терпение профессионального сообщества лопнуло: сходняк торжественно выписал Фильку из числа «честнЫх воров», причислив его к лику «волков позорных», сиречь — сотрудников правоохранительных органов (по Москве потом ходила шутка: «Изгнан из воров и душегубов за воровство и душегубство»). Котовранов счел сие перстом Божьим: не желая ходить облыжно ославленным «волкОм позорным» и не дожидаясь оргвыводов по результатам аттестации , он по-быстрому избавился от подельников, подмешав им отраву в вино, и предложил свои услуги спешно формируемой тогда Годуновым Особой контрразведке.

Там тоже сидели люди широких взглядов. В Филькину историю, будто он «обратился сердцем к Господу» и замочил разбойничков Шкворня чиста чтоб вернуть то богомерзкое серебро Суверенной Руси (кстати: действительно вернул, частично — здраво рассудив, что оно к нему еще вернется, как тот хлеб, отпущенный по водам) никто из них, конечно, не поверил ни на грош. Однако таланты его по части оперативно-разыскной деятельности сомнения у работодателей не вызывали, и душегуб сделал в контрразведке стремительную карьеру. Нынче Котовранов дорос до руководства так называемой «Девяткой» — подразделением, занимающимся «скрытой физической защитой важных персон»; каковая «защита» могла, при соответствующем приказе, обернуться и полной своей противоположностью…

Годунов, как это ни удивительно, Филиппу Денисовичу доверял вполне — ибо доверие то зиждилось на надежном фундаменте циничного прагматизма. Криминальный мир приговорил «волчину позорного» к лютой смерти, на чем все московские авторитеты поцеловали крест, и начальник «Девятки» не строил себе иллюзий: какую ступеньку он ни займи в окружении любого из триумвиров — достанут , рано или поздно. Тут просматривался единственный вариант — кануть бесследно в здешнюю ледяную воду, а потом вынырнуть под новым именем где-нибудь в богопротивной Европе: на туманных брегах Альбиона , а лучше — под сверкающим небом Италии , скажем, на озере Комо. Именно такая награда за верную службу и была ему твердо обещана Годуновым, и теперь всё наживаемое непосильным трудом под родными осинами — и рыжьё, и камушки — неукоснительно переправлялось им, с ведома и благословения патрона, в Геную, в банк Ди Сан-Джорджо. Неизвестно, веровал ли Бобок в Господа (хотя служб не пропускал и имя Божие поминал через слово), но вот в италийских менял, будь те хоть трижды иудейского вероисповедания, вера его была уж всяко покрепче…

— Хороша ль, плоха ли весть — докладай мне всё, как есть, — буркнул боярин, кутаясь в доху на меху.

Котовранов доложил; весть оказалась плоха. Касалась она боярина Ковшегуба, коего Годунов доселе твердо числил в своей придворной партии.

Ковшегуб происходил из Вятки. Когда новгородцы лихо и, считай, бескровно отвоевали город, восстановив там старопрежнюю Вятскую вечевую республику, боярин некоторое время проявлял чудеса двоежопия, пытаясь усидеть на двух пеньках сразу — но в итоге всё равно был ославлен «московским прихвостнем» и лишился своих вотчин. Затем на него быстренько состряпали уголовное дело (якобы «Украл весь вятский лес»), и теперь ему была одна дорога — в Москву, а отпрыскам его — на презираемую ими доселе госслужбу. Было у него три сына; старший умный был детина, и сразу стал ладить неплохую карьеру в годуновском чиновничьем аппарате. Средний был и так, и сяк: некоторое время валял дурака по прибогемным тусовкам, и в итоге был с немалыми трудами пристроен родителем на мелкую должность в новообразованную силовую структуру — Пименовский Росдурьконтроль (поближе к веществам ). По Москве дружно захихикали: «Ну, теперь осталось только младшенького определить куда-нибудь под крылышко к Владимиру Владимировичу!»

Благодушно посмеивался тогда над провинциальным хитроумцем и сам Годунов — и весьма, как нынче выяснилось, преждевременно. Где-то с месяц назад Ковшегубов старшенький, пользовавшийся расположением Бориса Феодоровича и бодро шагавший по ступенькам служебной лестницы в его администрации, ни с того ни с сего подал вдруг челобитную о переводе в действующую армию: « Дозвольте за народ смерть принять! » Тот патриотический порыв всех вокруг поверг в изумление: умный детина был известен как решительный карьерист с великолепными усами и без каких бы то ни было принципов , а на сидящий в беспросветной обороне фронт вряд ли прольется дождь из чинов и наград. Годунов тогда пожал плечами, завизировал (не без сожаления) ту челобитную, да и думать забыл о том казусе.