Кирилл Еськов - Rossija (reload game)

До сих пор помню лица оцепеневших вождей. Репродукция любимой картины советской детворы — «Арест Временного правительства».

Хрущев во главе стола с лысиной алой, как у мартышки задница. Трясущаяся складчатая морда Маленкова. Схватившийся от ужаса за бороденку Булганин. Мертвенный блеск стекляшек пенсне Молотова…

На лице Берии плавало огромное удивление. Не гнев, не злоба, не страх — гигантское удивление владело им. Он смотрел, как я бегу к нему через зал, и, кроме любопытства и недоумения, его идольская рожа черного демона ничего не выражала. И только когда я уже был за его стулом, он медленно — как в замедленном кадре, как в навязчивом сне с погоней — стал засовывать руку в задний карман брюк. Но было поздно. Для него вообще уже всё было поздно.

От сотворения мира лета 7072, декабря месяца тринадцатого дня.

По исчислению папы Франциска 23 декабря 1563 года.

Москва, Кремль; два часа пополудни.

Давно уже и не нами первыми замечено, что сочинение истории человечества Всевышний, похоже, передал на аутсорсинг, и пишет ее какой-то сценарист телесериалов, обладающий необузданной фантазией, своеобразным — мягко скажем — чувством юмора и явными провалами по части вкуса и меры.

Принеси, к примеру, обычный сценарист в подрядившую его «Netflix» или «НВО» сцену, где король (доведший дело до гражданской войны жестоким искоренением в стране «рецидивов язычества») гибнет оттого, что под ним натуральным образом развалился трон — тамошний продюсер покрутил бы пальцем у виска и укоризненно промолвил бы: «Ну ты вааще! Метафоры, конечно, метафорами — но хоть какой-то градус правдоподобия выдерживать надо! У нас всё ж таки исторический сериал, а не черная комедия!» И сколько бы ни клялся злополучный литработник: «Но ведь так всё и было, по правде!», тыкая пальцем и курсором в соответствующую статью из Википедии — быть бы ему безжалостно отосланным переписывать эпизод… А этому , сочиняющему якобы реальную историю, всё сходит с рук!

Вот и мрут у нас тут короли, то будучи зашиблены обломками развалившегося под ними трона (как Бела I Венгерский); то вывалившись из окна замка и получив затем, на плитах двора, coup de grБce в виде сверзившегося вослед за господином любимого карлика (как Генрих II Иерусалимский); то просто подавившись куском гусятины в состоянии «ржунимагу» после казарменного анекдота в исполнении своего шута (как Мартин I Арагонский)…

Тут, впрочем, может прийти на помощь конспирология (в неопасных для душевного здоровья дозах). К примеру: предыдущий Иерусалимский король, Конрад, был при крайне подозрительных обстоятельствах убит ассасинами, а его супруга, Изабелла, по прошествии восьми дней скандально обвенчалась с тем Генрихом — и всех братанов -крестоносцев вокруг терзали смутные сомнения насчет заказчика той мокрухи ; вот тому и обратка прилетела , чего тут непонятного? А на загадочно развалившийся трон Белы немедля (столярный клей еще, поди, высохнуть не успел…) взгромоздился его родич и соперник Шаламан, подсаженный туда германскими интервентами… Так что вполне может статься, что с теми преудивительными династическими смертями всё было куда грубее и правдоподобнее , а эти занимательные исторические байки присочинили потом летописцы — исключительно для отвлечения внимания публики от неприглядной сути событий.

Смерть митрополита (или патриарха — тут как считать…) всея Руси Пимена, вызвавшая обрушение Триумвирата и послужившая в итоге детонатором Московской смуты, принадлежит как раз к такого рода историческим казусам. Цепочка случайностей, приведших к финальному результату, кажется творением того самого сценариста , и заставляет вспомнить максиму: «Нет ничего невозможного — есть только маловероятное».

Первосвятитель скоропостижно скончался от апоплексического удара (что при его корпуленции и полнокровии , а также вошедшей в легенды склонности к гастрономическим излишествам, ничуть не удивительно) прямо во время торжественного молебна, на глазах у сотен свидетелей. Современные историки ничуть не сомневаются, что смерть та была естественной — однако московский люд, от нищих на паперти до священноначалия и двух других триумвиров, мгновенно вынес единодушный вердикт: «Извели! — то ли ядом, то ли чародейством», и разубеждать их в том было делом пустым. Правда, по вопросу «Кто именно извел?» никакого единодушия не наблюдалось: версии варьировали от «Кровушкой захлебнулся» (намекая на Божью кару за абсолютную сервильность к «Кровавому режиму») до «Чесночок отрыгнулся» (предполагая бизнес-разборки по темным делишкам Благочиния).

Сцена (многократно воспроизведенная потом в исторических романах и кинофильмах) вышла и впрямь эффектная. Вот митрополит, в новеньком и непривычном еще патриаршем облачении, начинает звучным голосом возглашать первые слова молитвы «Царю Небесный» — как вдруг, на полуслове, язык его отнимается; хрип, выпученные глаза, руки ходят будто сами по себе, попадая рукавом в свечное пламя… И этот, вспыхнувший от свечки, рукав патриаршего облачения дружно поминали потом все летописцы: вот-де, знак-то какой Господь подал насчет покупного патриаршества !..

Как бы то ни было, Пимен помер в одночасье, едва успев принять последнее причастие, и московский Триумвират обратился в треножник с одной подломившейся опорой: вопрос стоял лишь о том, в каком именно направлении завалится вся эта конструкция, и кого при этом задавит. Патриарх (которого в народе продолжали, по старой памяти, величать «Чесночным митрополитом») был на самом деле очень непрост, и все эти годы весьма умело вел свою игру, балансируя между Годуновым и Цепенем. Собственный его интерес состоял как раз в том, чтобы ни один из тех не усилился чрезмерно и не сожрал другого: архипастырь отлично понимал, что на подобном фуршете десертом неизбежно станет он сам, и что жив он, собственно, лишь пока те всецело поглощены борьбой друг с дружкой.

Гарантией же его собственной безопасности было именно то, что попытайся любой из триумвиров его убрать, любым способом, второй однозначно воспринял бы это как объявление войны на уничтожение (что в планы их обоих до поры не входило). В такой ситуации даже никакая маскировка под «естественную кончину» не прокатит: реальных игроков-то всего двое, мысль «Я этого точно не делал — значит, это сделал Тот, Другой» возникает, что называется, по умолчанию — и дальше шансов «разойтись по-хорошему» нет уже никаких… Именно так и произошло в декабрьской Москве 1563 года.

Заседать решили, как повелось в таких случаях, на Адашевской территории (которую, по расстановке реальных сил, можно было числить за «ничейную»): в Посольской палате, в Присутственном покое. Удобен он был тем, что в нем не было ни единого окна, даже заложенных проемов — только глухая стена, будто специально под вкусы Влад-Владыча со товарищи. Освещалось помещение скипидарными светильниками с жестяными отражателями — увы, импортные, из ненавистной Ливонщины. Света зато они давали достаточно и не очень коптили.