Дмитрий Орёл - Мю Цефея. Игры и Имена

* * *

На следующий день Павлов позвонил заказчику, заболтал его, как мог — мол, алгоритмы, допуски, отклонение по цветности в пределах десятки и так далее. Не подкопаешься. Деньги вернуть не предлагал, чай, не лишние. Ограничился лишь тем, что слил все контакты, не испытывая ни малейших угрызений совести. Пусть сами разбираются.

Потом позвонил Светляк. Отругал за то, что Павлов забыл убедиться, что это именно он, и заставил-таки это сделать. Рассказывал про то, как хакеры взломали программу покраски и чья-то халатность позволила вагону нестандартной расцветки несколько дней кататься по МЦК. Говорил, что перед тем, как прийти на «Площадь Гагарина», состав минут десять в общей сложности стоял на перегонах из-за семафорных сбоев. В общем, красочно и убедительно живописал ту самую лавину якобы случайностей, которая привела вагон в нужное время и место. Павлов вспомнил разговор сыновей и робко предположил, что это мог быть искусственный интеллект. Светляк наорал на него, обозвал идиотом, потребовал «забыть про все немедленно» и бросил трубку.

Павлов испытывал мерзкое, муторное чувство. Он будто щупальце за щупальцем отрывал от себя неведомое существо, вылезшее из темных глубин платяного шкафа Винкс. Приоткрыв дверь в стене, спешил сбежать прочь в страхе, что за ней живут монстры. Замуровывался в уютных серых буднях, где привычные логичные люди занимались привычными логичными делами: клали молотые кости в колбасу, маргарин — в мороженое, чип постгарантийного устаревания — в телефон.

В конце концов он уговорил себя, что больше зацепок в любом случае нет, что он остановился в шаге от раскрытия тайны не потому, что не хочет сделать этот шаг, а потому, что не может. Куда он полезет? Куда его пустят? В центр управления метрополитеном? Или программисты доверительно побеседуют о безопасности?

Утром Павлов проснулся с ватной головой и температурой, впервые за несколько лет. Он провалялся в постели больше недели. Днем его навещали дети, а ночью — вязкие кошмары, в которых он решал бесконечные системы уравнений, пытаясь вывести значение игрека, и каждый раз просыпался разве что усилием воли, осознавая бесполезность своих мучений.

Как ни странно, это помогло. Болезнь очистила его разум от одержимости. Когда он уже выздоравливал, пришел Светляк, принес бутылку коньяка и все поглядывал искоса, нарезая колбасу, в попытках вычислить душевное состояние товарища. Слово за слово, к удивлению даже самого Павлова, выяснилось, что ему стало почти неинтересно. Словно игрек превратился в дела давно минувших дней. Павлов нисколько не возражал, даже когда Светляк влез к нему в телефон и постирал все фотографии и контакты из истории.

Внутри оставалась лишь легкая грусть. Маленький кусочек Павлова тосковал по тайнам и приключениям.

Но весь остальной Павлов считал, что с него пока достаточно.

* * *

С сыном он столкнулся в дверях подъезда. Сергей заказал для отца кучку радиодеталей за рубежом, и тот заскочил, чтобы забрать их, ну и поболтать немного, с Нового года не виделись.

— Пойдем внучку вместе заберем! — обрадовался Сергей.

Павлов не возражал. Детский сад находился в двух шагах.

Внучке Настеньке недавно стукнуло шесть. Энергия у нее била через край. Она с воплями «дедушка, дедушка» носилась вокруг, а когда дошли до дома, взметнулась на родной пятый этаж и залезла по чердачной лестнице на самый верх, уткнувшись головой в люк.

— Папа, ищи меня! — крикнула она.

Сын подмигнул отцу, вытянув вверх указательный палец.

— Только ты меня не здесь ищи! — добавила Настя. — Ты меня везде ищи!

— Куда-то пропала Настенька, — сказал Сергей, отпирая дверь. — Наверное, уже домой ушла.

— Наверху никого нет! — заявила Настя.

— А это чья попа тогда свисает?

— Чья же это попа свисает с потолка? Наверное, папина! — кривляясь, передразнила Настя, спрыгнула и мгновенно скрылась в квартире.

— Вот так каждое утро, — улыбался Сергей. — Не надоедает.

Павлов задумчиво кивнул.

Сергей поставил чайник. Настя выклянчила у отца телефон и убежала в свою комнату, они же с сыном расположились на кухне. Впрочем, присутствие дедушки, которого Настя видела не так часто, вскоре пересилило, и она постоянно прибегала, демонстрируя то слепленную на занятиях по керамике игрушку, то очередной рисунок, то поделку из пластилина. Внучка росла талантливой, из ее рук выходили настоящие произведения искусства. С поправкой на шестилетний возраст, конечно.

Теперь она притащила крошечную пластилиновую шахматную доску. Снизу к доске были прилеплены колесики из набора «Лего», и Настя возила ее за собой на веревочке, как собачку.

— В настоящие шахматы умеешь играть? — улыбаясь, спросил Павлов.

Настя рассеянно кивнула.

— Учу помаленьку, — сказал Сергей. — Только она никак не поймет, что надо пытаться выиграть. Говорю — сейчас ферзя съем, ну и ладно — отвечает.

Настя тем временем примчалась с настоящей доской для шахмат, но положила ее не на стол, а на табуретку и сверху поставила пластилиновую копию.

— Это мама и ее ребеночек, — объяснила она. — Смотри, будешь хорошо учиться, у тебя будут такие же фигуры. — Она достала черного коня, повертела у пластилиновой доски «перед носом», а потом спросила: — Это ведь игра, да? Шахматы — это игра?

— Да, конечно! — ответил Павлов.

— Тогда это игра, а это ее маленький игрик… Деда! — вдруг вспомнила она. — А помнишь, ты мне на Новый год раскраску подарил по номерам? Я ее недавно доделала… Деда?! Ты чего молчишь?!

— Деда Вася что-то задумался, — усмехнулся Сергей. — Принеси, принеси! Там, наверное, с номерами что-то напутали. Очень интересно получилось.

— Напутали с номерами? — бессильно пробормотал Павлов.

У него внезапно закружилась голова.

— Да ты не расстраивайся так! Это не брак, а наоборот, гораздо круче. Уникальная штука практически.

Настя уже прискакала с полотном и торжественно развернула перед дедом. По задумке производителей, на рисунке должен был получиться ежик среди лесной чащи.

Ковер из грязно-синих листьев четырехпалой формы перемежали грибы, шляпки которых выгибались вверх и превращались в пластинчатые шары. По ветвям синелистого куста ползло насекомое, похожее на помесь кузнечика с гусеницей. А деревья на заднем плане — привычного земляного оттенка, подернутые привычным темно-зеленым мхом — явственно отбрасывали по три тени.

И среди этих теней крался кто угодно, но не ежик.

По белоснежному искристому меху существа на картине шли тонкие зигзагообразные черные линии. Раздвоенные уши направлены на зрителя, как и серебристые, с прозеленью, глаза. Существо, казалось, очень обрадовалось, увидев зрителя. Оно скалило зубы с красными прожилками, а на мордочке явно читалось яростное, голодное воодушевление, если не сказать — торжество.