Дмитрий Орёл - Мю Цефея. Игры и Имена

— Ты вообще знаешь, что он делает? Он понабрал сплошь идиотов, Рыбного этого инженером поставил, и тянут резину, тянут.

Поганкин подскочил, трясущимися руками вынул сигарету и принялся нервно курить в форточку. Надо сказать, что весь пепел падал на подоконник.

— Молодец, Шпагин, страхуется, падла. Седьмой образец меняем, а ему что? Копеечка-то падает. Падает, сука. Они ж ни черта не знают, Сеня. Грузовой отсек у них в поперечнике восемь и пять метра, а экипажу, наверное, снаружи сидеть? Я… Я говорю… Сеня, я им говорю: герметичную… кхм… — Поганкин закашлялся. — Герметичную кабину, не их говно, а цельносварную, но нет же, Шпагину виднее. Он человек простой, маленький, а маленькие люди не испытывают большой вины.

— Ага.

— Чего?

— Ну, нехорошо, да.

— В общем, ноги моей там больше не будет. Плюют они в космос. На все эти… на старания, Сеня, пускай, а вот на меня не надо. На меня не надо.

Мне почему-то стало обидно. Обидно за себя и обидно за Поганкина. Я подумал, что это ночное Бородино никуда не привело нас в итоге. Или скорее — привело в никуда. Все было зря, даже синяки и ссадины, которые теперь заболели сильнее.

— Чего собираетесь делать? — спросил я.

— А? В смысле?

— Ну, когда уйдете. Пить?

— Пить… наверное.

— До поросячьего визга… наверное?

— Кто знает.

Я наклонился к Поганкину через стол, стараясь смотреть точно в глаза:

— А когда придет время — повеситесь?

Он застыл на месте, только дым от сигареты чудной медузой полз к его лицу. Молчали долгую минуту.

— Ты чего, Сеня?

— А вот такая ночь сегодня. Нас уже один раз чуть не убили, давайте теперь прямо и без волнений?

— Хорош!

— Вешаться, наверное, дико сложно и непрактично. Веревку эту покупать, а у вас люстра паршивая — оторвется.

Мне до сих пор сложно объяснить, что тогда произошло. Возможно, Ильич ударил меня по голове намного сильнее, чем показалось.

— А знаете что, — сказал я, — время — деньги, че его терять, а?

И распахнул окна, выпуская в ночь золотую лавину света. Холодный ветер дунул в лицо так, что проступили слезы.

— Сдурел?!

— Самое оно, — сказал я, — где вас там могли положить? За домом? Можете сами лечь. Пятый этаж, считай, гарантия качества.

Поганкин посмотрел в окно полными ужаса глазами.

— Ты что пьяный, Сень? Ты это давай брось.

— Бросить туда что-нибудь?

— Нет! Нет-нет, давай лучше присядь. Присядь на стул лучше, ага?

— У вас комплекс не «Заря», а «Зря». Круто придумал? Поэтично?

— Сень, ну хорош.

— Ага. Сядь на лодочку, выпей водочку. Так вы мыслите смешно… Я говорю, так вы смешно мыслите. Тут люди живут от зарплаты к зарплате, ни о чем не мечтают, кроме квартиры-машины-дачи, оно им и не надо, чего зря мерзнуть?! Если долго смотреть вверх — оно ж и шея может затечь. А у вас такая мечта, такая… ну, нам такие и не снятся, у нас таких нет. Ладно, чего вы вскочили? Я же просто шучу.

Я захлопнул окно.

— Такая мечта. И вы ее просрали! Нас всех вот так опа — ломают, и все вот так хопа — становятся нормальными, правильными. Оно и дельно, чего, дураки, до сих пор в игры играть?! Ковер-самолет не сделаешь, только ноги переломаешь о землю.

У меня заболела голова, громко говорить не получалось. В мысли начал просачиваться сон.

— Как оно там в фильме-то было? Мы перебесимся и все пройдет? Вы как, перебесились? Я — да.

Поганкин ничего не ответил, просто долго смотрел в пустоту за окном. Пустота обещала какой-то неизвестный, но прекрасный мир. Далекий от обмана, от долгов и от насморка. От всего земного.

Когда я начал проваливаться в этот мир, Поганкин внезапно спросил:

— Сеня, а сам ты о чем мечтаешь?

Я немного подумал, а потом серьезно ответил:

— О пейджере.

4

Со взрослением у меня были детские отношения. Это можно понимать двусмысленно, но еще лучше не понимать никак. По сути, я предполагал, гадал, додумывал, но вот взять и действительно понять не мог.

Наверное, мой уважаемый отец выразился бы прицельно и крайне лаконично, сказав: «Ля какой вымахал, здоровенный лосяра. Чем сидеть сопли размазывать — пошел бы делом занялся». И все же я чувствовал какой-то обман. Не могла загадка решаться так однозначно.

Главный факт «за» заключался в том, что мир вокруг меня не претерпел никаких существенных изменений. Не стал меньше, темнее или пластмассовей. Точно так же светило солнце, цвели каштаны, и соседский дядя Толик точно так же чинил свой «Урал» в гараже на выходных.

Главный факт «против» заключался в том, что в этом прежнем привычном мире я начал подмечать совершенно новые детали. Песня о «Прекрасном далеко» вдруг дала фальшь, а потом заиграла мотивами Pink Floyd, Мика Джаггера и Шевчука. Мой футбольный мяч не выцвел и не порвался, но каким-то неведомым образом оказался на верхней полке в кладовой. Там же, где отбывали срок плюшевая лиса, коробка с цветными карандашами и деревянная ракетка для бадминтона.

И, вместо того чтобы, как раньше, вечером учиться играть на гитаре — я научился подолгу смотреть в окно и быть неприятным самому себе.

Мир остался прежним, но как-то раз тот же соседский дядя Толик спросил: «Сень, найдется закурить?» И у меня внезапно нашлось.

Я был сделан из какого-то непонятного вещества, из двух несовместимых столкновений. Одно представляло собой ярко-алую бурю салютов, чудес и жвачки, а второе тянуло к земле черным эспандером обиды и детского непонимания. И тому и другому я отдал все свои слезы и улыбки, прожил с ними бок о бок маленькую жизнь. И вот сейчас, только сейчас, стал понимать, что скоро столкновение обернется взрывом, после которого не останется уже ничего, кроме серо-взрослого понимания. Мой детский танк уедет по детской площадке в никогда, так и не выстрелив.

— Слушаешь?

— Слушаю, — кивнул Митрич.

Я прокашлялся на манер актера:

Милый мальчик, ты так весел,

Так светла твоя улыбка,

Расцелует душу плесень —

Хулли будет впереди?

Митрич приподнял светлую бровь:

— Маяковский?

— Чего?

— Это.

— Это сам.

— А-а. Ну… молодец, чего еще. Поэт.

— Дедушка мой поэт, а я просто разносторонний.

А тем временем работа шла своим чередом, я привыкал, втягивался, интересовался и делал. Решал кроссворды и запоминал анекдоты.

Поначалу я обижался на Поганкина, хотя подпись свою он все же оставил и на работу вышел. Трудно было избавиться от осадка. Наверное, той ночью я злился на себя, а Поганкин просто попался под руку.

А потом я почувствовал в нем изменения. Сперва пустяковые: он перестал прятаться по углам, из глаз выветрился спирт, голос перестал походить на похлебку. Это было только началом.

Новый Поганкин рос с каждым днем. Он всегда приходил в срок, мог часами объяснять мужикам инженерные излишки, а потом влегкую травить истории. Улыбался он, конечно, все так же — в промежуточном диапазоне между интеллигентом и инвалидом, но зато намного чаще.