Дмитрий Орёл - Мю Цефея. Игры и Имена

— Спасибо.

Поганкин взял чертеж и пошел к Шпагину, но тот мигом запротестовал:

— Ну не смешите меня, пожалуйста. Глеб Муратович, мы правда будем смотреть какие-то догадки алкоголика Петра Поганкина? Он здесь больше не работает.

— Вы сейчас этим не распоряжаетесь. — У Ибриошвили в голосе был Берия, холодный и безразличный.

На лице не дрогнул ни один мускул, только громадная черно-коричневая родинка привлекала внимание. У нее была странная, кляксообразная форма. Я подумал, что так дошкольники рисуют бабайку.

— Это несерьезно. Петя, ты уже вообще не соображаешь, да? Мозги сжег?

Но Петя не реагировал, тогда Шпагин перевел взгляд на меня. Вот этот, тяжелый, как кашалот, и давящий, как БТР. Я подумал, что он хочет что-то сказать, и попробовал опередить. Не от большого ума, от страха скорее. Но поставить на место едким словцом не получалось, испуганные мысли терялись, кровь бухала в висках. Я покраснел.

Что-то про «Приму», что-то про «Приму»…

— Я хочу сказать… — начал Поганкин.

И тогда я выкрикнул:

— Борис Викторович, вам сейчас процент за «Приму» отдать или когда капээсэсовцы уйдут?

И провалился под землю, растворился в H 2O, стек в трещины.

На какую-то секунду бетонный взгляд Шпагина разбился об искреннее удивление. А потом скуластый инженер Тройко крикнул:

— Что за чушь?

И наш соцреализм заиграл всеми оттенками сюрреализма. Поднялся галдеж. Люди брали друг друга голосом, отказывались слушать. Поганкин рассказывал что-то над ухом у Ибриошвили, и тут же, в двух шагах, Шпагин пытался его перебить.

Я ощутил себя внутри сломанного часового механизма.

Положил конец спорам опять же Ибриошвили. Безразлично и сухо, как расстрелял:

— Борис Викторович, — сказал он, — можно вас на пару минут?

И они со Шпагиным вышли в коридор.

Я боялся пошевелиться, ладони вспотели от волнения. Трудно было сразу осознать — какую же чушь я только что сморозил.

Благо подошел Митрич:

— Какую же чушь ты только что сморозил, Сень.

— Почему?

— По кочану. Сдурел, что ли?

— Я?

— Ты-ты. Чеши домой. Завтра напишешь объяснительную, мол, приболел, может, отравился там. Денек-два не мозоль Шпагину глаза, понял, Сеня?

— Понял. Но я просто…

— Чеши!

Уходил я тихо и сумрачно, как Меркадер.

5

В ту ночь мне приснилась мраморная голова Ибриошвили. Сразу за ним сверкали звезды и кометы тащили по черному небу свои реактивные сопли.

— Я отравился, — сказал я.

— А граната намного функциональнее солнца.

Я посмотрел на родинку Ибриошвили, она была то ли в форме Сталина, то ли в форме ядерного взрыва.

— Я отравился.

— А Покрышкин повесился на мертвой петле.

Мне стало страшно.

— Я отравился, послушайте!

— А Гагарина переехал танк.

***

Утром я действительно написал объяснительную и долго сидел за столом, обдумывая завтрашний день. А потом мне сообщили, что работы в корпусе «Д» приостановлены на неопределенный срок. Идет разбирательство.

Тревожные каникулы длились полтора месяца. Я бы не назвал это время печальным или унылым, скорее пустым. Каким-то даже бессмысленным, словно один день просто растянули на много недель. Я успел собрать модель самолета И-16, дважды сходить на дискотеку и отравиться шпротами. На сей раз по-настоящему.

Вновь «Заря» взошла в моей жизни внезапно и бескомпромиссно. Я возвращался домой с буханкой хлеба под мышкой и, в общем-то, не ждал никаких проблем. Мороз неприятно жег кожу, и мне хотелось поскорее попасть в тепло. Однако попал я просто.

Перед самым моим подъездом стоял Внучок. На нем была черная куртка, меховая шапка и угрюмое безразличие ко всему вокруг. Сперва я хотел поздороваться, но тут же вспомнил про выговор Шпагина и загадочные «большие проблемы». А Внучок был большим, тут спору нет.

— Стоять! — крикнул он мне в спину. — Не узнал?

Я повернулся, натягивая постную улыбку.

— О! Здрасте.

— Ага, — он кивнул на синий «Запорожец» у дороги, — поехали.

У меня мелькнула мысль сразу побежать, но я ее переборол.

— Куда?

— Вызвали. Сказали тебя забрать.

— Куда? Меня никуда не вызывали. Меня вот вызвали… меня хлеб вызвали купить. Ждут.

— Подождут. Давай садись.

Внучок подошел ближе, и я подумал, что не может все быть настолько глупо. Под окнами моей же квартиры, среди бела дня грузят в машину. Идиотизм.

Потом я, правда, вспомнил, что такой идиотизм крепко впечатан в список тревог русского человека на каком-то сталинско-подсознательном уровне. Черный Воронок вполне может быть и Синим, надо только приложить чуточку партийной смекалки.

— Вы не имеете права! — сказал я, пятясь к подъезду. — Я никуда с вами не поеду! Я вообще… Я отравился.

Внучок нахмурил брови, и мне показалось, что сейчас он просто подбежит, ударит меня, а потом закинет в багажник. Где-то вдалеке прозвучит голос Шпагина: «Ну, я же предупреждал, да? Да?» — и все закончится поучительно.

Внучок пожал плечами.

— Ну, не хочешь ехать — не едь. Так и скажу Поганкину, что ты отравился.

Я моргнул.

— Поганкину?

— Ну. Мне по пути, попросили тебя захватить. Они в «Экспедиции» собираются, какой-то банкет.

— А чего мне не позвонили?

— Может, и звонили. Ты же сам сказал, что за хлебом выходил.

В «Запорожце» пахло старым ковром и бензином. Нервничать я перестал, когда дорога к ресторану «Экспедиция» стала совсем узнаваемой.

Мы вышли.

Я подумал, что во всем этом есть что-то празднично-новогоднее. Снег весело скрипел под ногами, загорались вечерние фонари — их свет дробился в стеклянных витринах. На перекрестках малиново-изумрудно-медовым огнем полыхали светофоры. Мне почему-то стало так приятно дышать морозом.

Внутри действительно намечался какой-то праздник. Я застал Митрича с «Советским шампанским» в руках, пробка выстрелила в потолок. Какая-то полная женщина со свекольными щеками (жена Митрича, как я узнал позже) закричала: «Ура-а-а!»

— Сеня, а ты зачем хлеб притащил? — спросил Митрич.

Я посмотрел на «кирпичик» в руках.

— Из уважения.

— К нам?

— К Госплану.

А потом все растворилось в шумном веселье. Я помню, как поднимали бокалы за «Зарю», как поздравляли Поганкина с повышением и как выходили перекурить в черный мороз.

Поганкин бормотал:

— Все теперь. Теперь все наладится. Я теперь… теперь-то наладится.

Я ничего не говорил, только слушал, и на душе у меня был сплошной рафинад.

— Сенечка, пойдемте танцевать!

Тамара Петровна, наверное, была видной женщиной с рыжими кудрями, как у Гурченко, но еще она была почти ровесницей моей мамы. Поэтому танцевал я, скажем так, без особой инициативы.

А тосты все звучали и звучали.

Последнее воспоминание сильное и яркое. Поганкин в какой-то машине горланит «Землю в иллюминаторе», я лежу на заднем сиденье и отчаянно пытаюсь подпевать. Пьяная речь сливается в какие-то поразительные смыслы — умные-умные, глубокие-глубокие.